Краткая биография поэта, основные факты жизни и творчества:

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ (1875-1926)

Райнер Карл Вильгельм Йозеф Мария Рильке родился 4 декабря 1875 года в Праге, которая в то время была столицей Богемии, одной из земель Австро-Венгерской империи.

Мальчик был единственным ребенком в семье. Отец его, Карл Вильгельм Йозеф Рильке, происходил из крестьян и служил чиновником железнодорожного ведомства. Мать Рене, урожденная Софи Энтц, была дочерью купца. Семья была бедная, но положение государственного служащего заставляло их изображать материальное благополучие. Вдобавок родители терпеть друг друга не могли и вечно ругались за закрытыми дверями. В такой атмосфере ханжества, притворства и скрытой ненависти между близкими и прошли первые годы жизни Рене.

Смерть первой дочери, сестры мальчика, доконала истеричную Софи: она полностью ушла в экзальтированную религиозность.

Родители отдали Рене в кадетское военное училище в городе Санкт-Пёльтене неподалеку от Вены. Осенью 1890 года юноша поступил в высшее реальное военное училище в Мэриш-Вайскирхене, но по причине слабого здоровья оставил службу и вернулся домой. К тому времени Рильке уже пристрастился к сочинительству.

Недовольный тем, что сын не станет офицером, господин Рильке определил юношу в Торговую академию в Линце. Но и там дело не пошло. Рене проучился в академии с сентября 1891 по май 1892 года и бросил учебу.

Позже молодой человек экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. А все свободное время он отдавал творчеству, причем был необычайно самоуверен и даже нагл в пробивании своих творений. Первые рассказы были написаны Рильке в 1894 году, тогда же вышел в свет его первый поэтический сборник «Жизнь и песни».

В юности Рильке буквально заваливал журналы своими графоманскими писаниями. Более того, поглощенный идеей «выхода поэзии в народ», он сочинил литературное письмо, озаглавленное «Прочь, ожидания!» и при финансовой поддержке своей невесты Валерии, девушки с большим достатком и связями, напечатал его и стал бесплатно рассылать в больницы, ремесленные и продовольственные союзы, раздавал перед театрами, в литературных и артистических клубах, к которым принадлежал. Письмо успеха не имело, что весьма разочаровало невесту, и они расстались.

Долгое время поэт совмещал учебу в университетах с литературным трудом. Год он учился в Пражском университете, сперва на философском, затем на юридическом факультете. Тогда же издал поэтические сборники «Жертвы ларам» и «Увенчанный снами». В 1896 году Рильке переехал в Мюнхен, чтобы записаться на отделение философии местного университета. Однако проучился он там всего два семестра. Бросив занятия, поэт отправился в путешествие по Италии.

В Германию Рильке вернулся весной 1897 года, и вскоре произошла его знаменитая встреча с Лу Андреас-Саломе. Случилось это в мае. Лу вместе со своей давней подругой, известной путешественницей по Африке Фридой фон Бюлов смотрела новую постановку в театре на площади Гертнер в Мюнхене. Среди зрителей находился Рене. Юный поэт давно был влюблен в известную писательницу и теперь захотел познакомиться с ней лично. Лу Саломе было тридцать пять, Рильке - двадцать один год. Начался роман.

В первый же год знакомства Саломе посоветовала поэту изменить аморфное французское имя Рене на звучное немецкое Райнер. Она же привила молодому человеку любовь к России и к русской литературе.

Поэт быстро привязался к Саломе, да так, что поехал за ней в Берлин. С того времени они стали жить втроем: Лу, ее муж Андреас и Рильке. Молодой человек поступил в Берлинский университет. Тогда же за один год он выучил русский язык.

Лу позвала поэта в Россию. Поскольку денег на поездку ни у кого не было, она написала для издательства Готта цикл новелл, а также множество очерков, критических статей, эссе для популярных журналов. Рильке тоже интенсивно работал, написал сборники стихов «Сочельник» и «Мне на праздник», сборник малой прозы «Мимо жизни», драму «Без настоящего»… Но все это были слабые, малоталантливые произведения и денег не принесли.

24 апреля 1899 года они отправились в Россию. Путешествие длилось до 18 июня. Под впечатлением от поездки Рильке решил перевести на немецкий язык «Слово о полку Игореве». Через год замысел этот был осуществлен. С тех пор рилькевский перевод по праву считается лучшей из немецких версий русского национального эпоса… Тогда же поэт перевел на немецкий язык чеховскую «Чайку» и многие стихотворения М. Ю. Лермонтова.

Вторая поезда Рильке в Россию состоялась 7 мая - 22 августа 1900 года. Окончательный итог путешествиям в Россию Рильке подвел в 1905 году сборником «Часослов», который состоит из трех частей - «Книга о монашеской жизни», «Книга о паломничестве», «Книга о бедности и смерти».

По возвращении в Германию поэт расстался с Андреас-Саломе. По приглашению художника Генриха Фогелера он поселился в колонии живописцев под Бременом в деревушке Ворпсведе. Там Райнер познакомился с художницей Кларой Вестхоф и ваятельницей Паулой Беккер. Через год Рильке женился на художнице Кларе Вестхоф. У них родилась дочь Рут. Однако вскоре супруги разошлись. Биографы по сей день не могут объяснить, почему Рильке вообще вступил в брак с Вестхоф, поскольку в тот период он был сильно влюблен в Паулу Беккер. Женщина рано умерла, и Райнер сильно переживал ее смерть. Предполагают, что знаменитый рилькевский «Реквием по одной подруге» посвящен именно Пауле.

Свойственное Рильке стремление «жить среди толпы, но быть во времени бездомным» предопределило его отшельническую судьбу и бесприютность. В начале XX столетия Рильке обзавелся фамильным гербом, наивно уверовав в свою принадлежность к древнему рыцарскому роду, - это заблуждение увековечила его импрессионистическая поэма в прозе «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке».

Стесненность в средствах и художественные искания привели Райнера в 1902 году в Париж. Там он познакомился с Огюстом Роденом и неписал о нем книгу. В 1905 году великий скульптор предложил Райнеру стать его секретарем. Рильке с радостью дал согласие.

Французская импрессионистическая живопись и символическая поэзия нашли отражение в поэзии Рильке, которая в парижский период приобрела пластичность, широту диапазона и сосредоточенность на передаче неизменной сущности вещей.

Жизнь шла своим чередом. В марте 1906 года умер отец поэта. Через три года был опубликован знаменитый поэтический сборник «Реквием», и вскоре после этого Райнер познакомился с княгиней Марией фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ, чьим покровительством и поддержкой он пользовался до конца жизни.

Одновременно Рильке писал драматические и прозаические произведения. В 1911 году был опубликован его разноплановый декадентский роман «Записки Мальте Лауридса Бриге». После выхода книги Рильке на автомобиле Турн-унд-Таксис совершил путешествие по Франции и Италии, через Лион, Авиньон, Сан-Ремо, Болонью и Венецию.

В Италии на долгое время любимым убежищем поэта стал замок Дуино на Адриатическом побережье. Здесь им были созданы многие выдающиеся произведения, в том числе поэтические циклы «Жизнь Марии» и частично «Дуинские элегии».

Началась Первая мировая война, которая повергла поэта в ужас и отчаянье. Ей Рильке посвятил поэтический цикл «Пять гимнов». Поэт искал опоры в страшном мире страданий и смерти. И вспомнил о Лу Саломе.

В разгар войны, в марте 1915 года, Райнер умолил Лу приехать к нему в Мюнхен, где он жил в то время с подругой, молодой художницей Лулу Альберт-Лазар. Андреас-Саломе приехала вместе со своим очередным поклонником бароном Эмилем фон Гебсаттелем. Встреча была теплой и вселила в поэта новые надежды.

А в январе 1916 года Рильке на полгода призвали в австро-венгерскую армию. Службу он проходит в Вене, в военном архиве, в компании со Стефаном Цвейгом и другими известными немецкими литераторами.

Окончание войны и поражение Германии Рильке встретил в Мюнхене. Вместе со всей немецкой нацией он долгое время находился в состоянии внутренней подавленности и занимался преимущественно только переводами.

В последние годы Рильке много путешествовал. К нему вернулось вдохновение. В феврале 1922 года за три недели поэт завершил «Дуинские элегии» и создал «Сонеты к Орфею». В этих сложных для восприятия произведениях Рильке развивал глубоко оригинальную символическую космологию и поднялся к новым метафизическим высотам. Второй подъем произошел в 1924 году, когда поэт создал многие шедевры своей поздней лирики.

В середине 1920-х годов у поэта выявили лейкемию. С этого времени жизнь его была сведена к интенсивному лечению либо в клинике Валь-Мон (близ Монтрё) на Женевском озере в Швейцарии, либо в различных санаториях.

Незадолго до смерти поэта через посредничество Лу Саломе началась интенсивная переписка между Рильке и Мариной Цветаевой. Посвящена она была вопросам поэзии.

Райнер Мария Рильке умер 29 декабря 1926 года в клинике Валь-Мон. 2 января 1927 года его похоронили в замке Рарон на берегу Женевского озера.

Райнер Мария Рильке (1875-1926)

Рильке в России издается мало, хотя, мне кажется, его надо не только широко издавать, но и как-то особенно чутко и основательно преподавать в наших учебных заведениях, особенно гуманитарных. Ведь Рильке — великий европейский поэт — своей духовной родиной считал Россию. На закате своих дней он писал о России: «Она сделала меня тем, что я есть; внутренне я происхожу оттуда, родина моих чувств, мой внутренний исток — там…»

Изучая Рильке, мы лучше поймем самих себя, потому что этот гениальный поэт увидел, что называется — со стороны, все самое лучшее и сокровенное, что есть у нас, — и пронзительно сказал об этом.

Признание нередко приходит к поэту только после смерти, но в этом случае оно пришло довольно рано, а умер Рильке уже всемирно известным поэтом, его провозгласили одним из величайших людей (может быть, вторым после Гёте), писавших на немецком языке.

Творчество Рильке принято относить к австрийской литературе. Это вроде бы так, ведь родился поэт в Праге, тогда это была территория Австро-Венгрии, он был подданным австрийского императора. Но по существу его мало что связывало с Австрией. Если проследить его корни, то Рильке-поэт — выходец из провинциальной ветви немецкой языковой культуры, которая развивалась в тогдашней Богемии (нынешней Чехии). Он подключился к сугубо интеллигентской, так называемой рафинированной литературе Праги — для нее были характерны романтизм, культивирование старой Праги с ее кладбищами и соборами, мостами, статуями, склонность к ирреальному, к фантастике. Эта ветвь дала таких писателей, как Кафка, Верфель, Мейринк, Макс Брод. Здесь истоки первоначального Рильке. Потом он будет жить в крупнейших европейских городах, изучит европейскую культуру — познакомится с Роденом и Сезанном, будет писать о них статьи, узнает Париж, узнает его и с мрачной стороны, и как столицу современного искусства, огромное художественное впечатление окажет на него датский писатель Йенс Петер Якобсен. Одним словом, пройдя глубокий курс европейского образования, Рильке придет к мысли, что в Европе ему недостает чего-то самого главного для него как для художника и мыслителя. Это главное он найдет в России, в Боге и в одиночестве.

Однажды я задумался, почему Анна Андреевна Ахматова, читая европейских поэтов в подлиннике, мало кого из них перевела на русский, а вот Рильке перевела, и перевела тогда, когда еще перевод не стал для нее повседневной литературной работой, в 1910 году. Она перевела «для себя» его стихотворение «Одиночество» еще в молодости:

О святое мое одиночество — ты!

И дни просторны, светлы и чисты,

Как проснувшийся утренний сад.

Одиночество! Зовам далеким не верь

И крепко держи золотую дверь,

Там, за нею, желаний ад.

Этот мотив оказался ей близок. В этот период Ахматова искала свою дорогу в поэзии, искала сосредоточенности, чтобы не стать эпигоном каких-то известных поэтов, и одиночество было для нее насущным символом этой сосредоточенности. Для Рильке — тоже.

Он отринул европейский практицизм и бездуховность, считал, что это — тупик. Вспомним, что в это время появляется книга «Закат Европы» Шпенглера. А Рильке тогда писал:

Господь! Большие города

Уже потеряны навеки.

Там злые пламенные реки

Надежды гасят в человеке,

Там время гибнет без следа…

Первая встреча Рильке с Россией, произошедшая в 1899 году, явилась для него настоящим духовным потрясением. В отрочестве он читал Толстого, Тургенева, Достоевского, так что имел о ней представление. Но непосредственным толчком к поездке послужило знакомство Рильке с уроженкой Петербурга Лу Андреас-Саломе, которая, как все отмечают, сыграла большую роль в духовном развитии поэта. Одно время она была близка к Ницше, написала о нем монографию. Лу сотрудничала в журнале «Северный вестник», где она опубликовала (впервые на русском языке) рассказ Рильке. Именно Лу подвигла поэта на поездку в Россию.

В Москву Рильке приехал в канун Пасхи. Он остановился в гостинице, которая окнами выходила на Иверские ворота Кремля. Он был поражен толпами народа, стекавшимися к часовне (которая была потом взорвана, а сейчас, слава Богу, опять восстановлена). Здесь находилась знаменитая икона Иверской Божией Матери. По признанию поэта, в первый же день его охватило восторженное чувство от России. На другой день Леонид Пастернак (отец Бориса Пастернака) проводил Рильке к Льву Толстому. Потом было знакомство с Репиным, о чем потом Рильке писал Ворониной: «Вот видите, этот Репин — опять-таки русский человек. А все настоящие русские — это такие люди, которые в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете. Ваш язык для меня — лишь звук, но я и не собираюсь подыскивать для него какой-либо смысл; есть такие часы, когда сам звук становится и значением, и образом, и словом. И я теперь знаю, что такие часы — русские, и что я их очень люблю».

Русские впечатления лягут в основу книги Рильке «Часослов». С этой книги начнется слава поэта.

Рильке много путешествовал по России, знакомился с людьми. Уехал. А через десять месяцев опять сюда вернулся. Изучал русский язык. Написал статью «Русское искусство». Читал в подлиннике стихи Тютчева и Фета, перевел две «Молитвы» Лермонтова, стихотворение З. Гиппиус, стихотворение Фофанова. Он даже перевел на немецкий чеховскую «Чайку».

Особое впечатление на Рильке произвело знакомство с крестьянским поэтом Спиридоном Дрожжиным, жившим в деревне Низовке Тверской губернии. Дрожжин навсегда уехал из города, стал жить по-крестьянски, обрабатывал землю и писал стихи. Это было то, о чем мечтал сам Рильке. Убегая от омертвевшей европейской цивилизации, от своего разочарования в католичестве, он приближался к истинно духовному, ему становились близки люди, исповедывающие православие. На урбанизированном Западе ему не хватало непосредственного религиозного чувства. Он даже хотел переселиться с семьей в Россию насовсем. Но этому не суждено было сбыться.

Рильке часами беседовал с Дрожжиным о Боге, они бродили по болотам, по берегам Волги… В своем дневнике Рильке записал: «На Волге, на этом спокойно катящемся море быть дни и ночи, много дней и ночей. Широкий-широкий поток, высокий-высокий лес на одном берегу, и низкая луговая равнина на другом, и большие города там не выше хижин или шалашей. Заново переосмысливаются все измерения. Постигаешь, что земля необъятна, вода — нечто необъятное и необъятно прежде всего небо. Что я видел раньше, было только изображением земли и реки и мира. Но здесь это все само по себе. Я словно воочию видел сотворение мира; смысл всего — в немногих словах, мера вещей — в руках Создателя».

В «русской» книге «Часослов» (подзаголовок — «Книга монашеской жизни»), в этой книге молитв и вечных вопросов к Богу, поэт прежде всего выразил творческое начало Создателя:

Ты — колесо, вращающееся вкруг меня,

Ты — старец с закопченными власами,

Невидимый, который до сих пор

Стоит у наковальни и в ладонях

Натруженных кузнечный молот держит.

(Перевод В. Сухановой)

Именно в русском народе европейский поэт увидел очень сильное творческое начало, залог выхода из тупика цивилизации. «Если говорить о народах, как о людях, которые находятся в процессе развития, то можно сказать: этот народ хочет стать солдатом, другой — торговцем, третий — ученым; русский народ хочет стать художником», — писал он.

Рильке издаст много книг, напишет глубокие статьи о художниках и скульпторах, будет путешествовать по Африке, у него будет несколько захватывающих романов с женщинами, он будет жить в замках, много чего у него будет в жизни, но на закате дней своих в одном из писем он напишет: «Решающим в моей жизни была Россия… Россия стала в определенном смысле основой моей жизни и мировосприятия».

Во многих его произведениях звучат русские реминисценции — и в самых знаменитых его «Сонетах к Орфею» или в «Дуинских элегиях».

«Дуинские элегии» — это реквием по человеческой цивилизации.

«Сонеты к Орфею» — попытка увидеть спасение мира в творческом проявлении Господней воли.

Одним из любимых сонетов Рильке был так называемый русский сонет:

Преподал тварям ты слух в тишине.

Господь, прими же в дар от меня

Воспоминание о весне.

Вечер в России. Топот коня.

Скачет жеребец в ночную тьму,

Волоча за собою кол.

К себе — на луга, во тьму — одному!

Ветер гриву его расплел,

К разгоряченной шее приник,

Врастая в этот галоп.

Как бился в конских жилах родник!

Даль — прямо в лоб!

Он пел, и он слушал. Сказаний твоих

Круг в нем замкнулся.

Мой дар — мой стих.

(Перевод В. Микушевича)

Рильке умер от лейкемии в клинике Валь-Монт на берегу Женевского озера в самый канун нового 1927 года. 2 января его похоронили в Рароне. В XX веке на Западе не проходило и года, чтобы не выходили книги о Рильке. Пора и нам лучше его узнать. Тем более что когда-то он собирался навсегда поселиться в России.

* * *
Вы читали биографию (факты и годы жизни) в биографической статье, посвящённой жизни и творчеству великого поэта.
Спасибо за чтение. ............................................
Copyright: биографии жизни великих поэтов

Райнер Мария Рильке (нем. Rainer Maria Rilke, полное имя: René Karl Wilhelm Johann Josef Maria Rilke - Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке; 4 декабря 1875, Прага - 29 декабря 1926, Вальмонт, Швейцария) - австрийский поэт.

В 1897 и 1900 годах совершил две поездки в Россию со своей тогдашней подругой Лу Андреас-Саломе, по настоянию которой сменил своё первое имя Рене на более «мужественное» Райнер. Во время первой из них встретился со , художниками Ильёй Репиным и Леонидом Пастернаком, отцом , во время второй - с Борисом Пастернаком, с которым затем переписывался, и с поэтом Спиридоном Дрожжиным. В 1900-1901 годах написал несколько стихотворений на русском языке. Позднее он называл своей родиной два места: Чехию и Россию.

В 1901 г. женился на Кларе Вестгофф, дочери скульптора. В том же году у них родилась дочь Рут.В 1907 г. встретился с Максимом Горьким на острове Капри. Познакомился и сдружился с Рудольфом Касснером. В 1912 г. в замке Дуино написал цикл "Жизнь Девы Марии".

После демобилизации из армии в ходе Первой мировой войны жил в Мюнхене. В 1919 г. уехал в Швейцарию, в 1921 г. осел в местечке Мюзо (Muzot), где завершил «Дуинские элегии», начатые ещё в 1912 г. в замке Дуино (Duino) близ Триеста, а также написал «Сонеты к Орфею». «Сонеты к Орфею» были написаны Рильке за очень короткий срок, практически «на одном дыхании», в 1922 году в замке Мюзо. 55 стихотворений Рильке написал за 14 дней. Они вышли отдельной книгой уже в 1923 году. Это был пик творчества Рильке, и одновременно его последняя значительная книга стихов, хотя до смерти в 1926 году он написал еще один сборник стихотворений на французском языке. Сонеты посвящены памяти молодой танцовщицы Веры Оукамы Кнооп, дочери знакомых Рильке, которая умерла в возрасте 19 лет от лейкемии.

Начиная с 1923 г. подолгу находился в санатории Террите на Женевском озере в связи с ухудшением состояния здоровья. Врачи долго не могли поставить ему правильный диагноз. Только незадолго до смерти у него определили лейкемию (белокровие), от которой он и скончался 29 декабря 1926 года.

Райнер Мария Рильке, биография

Австрийский поэт, который как и Франц Кафка родился в Чехии, но свои произведения писал на австрийском языке. Он создал новые образцы философской лирики, пройдя в своем творчестве путь от символизма до неоклассической модернистской поэзии.

Рильке называли «Пророком прошлого» и «Орфеем 20го столетия».

Родился 4 декабря 1875 года в Праге, в семье чиновника железнодорожного ведомства. Учился Рильке в Военной школе, после, в Торговой Академии, которую так и не окончил. Посещал лекции в Пражском, Мюнхенском и Берлинском университетах.

В 1894 году был издан первый сборник стихотворений «Жизнь и песни».

1897-1900 путешествовал по Италии, России, Украине.

С 1902 г. поселился в Париже, какое-то время работал секретарем у скульптора Родена. Вступил в период творческой зрелости показав себя как поэт - сборники стихотворений «Часослов» (1905), двухтомник «Новые стихотворения» (1907-1908); прозаик - роман «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910); эссеист - монографии «Ворпсведе»» (1903) и «Роден» (1905).

1916 год - военная служба в Вене.

В 1917-1918 гг. переехал в Швейцарию. Выступал с публичными чтениями своих стихотворений и докладов.
1923 год - завершил циклы «Дунайские элегии» и «Сонеты к Орфею».

Райнер Мария Рильке (Rilke) (полное имя Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария) (1875-1926) - австрийский поэт. В лирике прошел сложный путь от импрессионизма (сборник «Часослов», 1905) и философской символики («Новые стихотворения», части 1-2, 1907-1908) к «новой вещности», стилю так называемой предметной образности («Дуинезские элегии», 1923). Главная тема - попытка преодолеть трагическое одиночество человека через любовь, единение с людьми и природой. Драматические и прозаические произведения, в т. ч. роман-дневник «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910), предвосхитивший экзистенциалистскую прозу. Эссе.

Райнер Мария Рильке родился 4 декабря 1875 года, в Праге (в то время это была Австро-Венгрия), в семье Йозефа Рильке, служащего железнодорожной компании, и его жены, дочери императорского советника, Софии. Через девять лет после рождения Райнера, в 1884 году, брак его родителей распался.

В 1886 году Йозеф Рильке, когда-то сам без успеха пытавшийся сделать военную карьеру, отдал сына в военную школу, по окончании которой, в 1891 году, Рене был переведен в военное училище. Вскоре Райнер Мария, был признан негодным к военной службе из-за слабого здоровья. Отец отправил его в Линц, в торговую академию, но уже через полгода по настоянию брата матери, преуспевающего юриста, желавшего со временем передать племяннику свою адвокатскую контору, Райнер вернулся в Прагу и поступил в гимназию. В 1895 году Рильке с отличием сдал экзамен в гимназии и был зачислен в Пражский университет.

Свои первые стихи поэт начал публиковать в пражских газетах уже с 16 лет, в 1891 году. Несмотря на то, что сам Райнер чувствовал себя «призванным к искусству», его отец потребовал, чтобы тот занимался поэзией «между делом, параллельно военной профессии или юриспруденции».

В январе 1893 года Рильке познакомился с племянницей чешского поэта Юлиуса Цойера Валерией фон Давид-Ронфельд. К рождеству 1894 года на деньги своей подруги он выпустил посвященный ей поэтический сборник «Жизнь и песни». Первый сборник, во многом подражательный, оказался неудачным; годы спустя поэт предпочитал не вспоминать о нем и даже настаивал, чтобы тот был изъят из книжных магазинов.

Через год вышла книга импрессионистических стихов «Жертвы ларам», задуманная как поэтическая прогулка по родному городу Рильке. Книга засвидетельствовала стремительный рост лирического таланта начинающего поэта: стихи сборника отличаются простотой, а в наиболее удачных из них уже заметно виртуозное сочетание музыкальности и конкретности образа, вообще характерное для творческой манеры поэта. Стихи, вошедшие в книгу, навеяны событиями из истории Чехии, чешским фольклором или же представляют собой поэтические описания зданий старого города. «Жертвы ларам» оказались своеобразным прощанием поэта с родиной: в конце сентября 1896 года Рильке, окончательно решивший посвятить себя искусству, порвал со своей семьей и был вынужден уехать из Праги.

Несколько лет Рильке провел в путешествиях: он отправился в Мюнхен, где два семестра изучал философию в местном университете (1896-1897), затем переехал в Берлин. Весной 1898 года поэт совершил поездку по Италии. В эти годы появились два сборника поэта. В стихах книги «Венчанный снами» (1896), следуя литературной моде конца века, Рильке стремился отрешиться от повседневной действительности, центром его поэзии стал внутренний мир человека, главными темами сборника являются сон и мечта. Сборник «Сочельник» (1897, другой вариант перевода на русский язык - «Адвент») развивает темы и образы предыдущей книги, ведущим тут становится мотив ожидания (ожидание любви, материнства, рождественского праздника, ожидание поворота в творчестве).

В берлинские годы Рильке особенно сблизился с писательницей Лу Андреас-Саломе, дочерью прусского генерала на русской службе, с которой познакомился еще в Мюнхене. Она смогла увлечь поэта русской культурой ; Рильке начал изучать русский язык. Весной 1899 года вместе с супругами Андреас Рильке отправился в первое путешествие по России (с апреля по июнь). Их принимал у себя в Ясной Поляне граф, русский писатель Лев Николаевич Толстой; в Москве поэт познакомился с художниками Борисом Леонидовичем Пастернаком и Ильей Ефимовичем Репиным. Год спустя Рильке предпринял вторую поездку в Россию (май-август 1900), во время которой он вновь посетил Ясную Поляну и провел несколько дней в беседах с Толстым. Чрезвычайно важной для Рильке оказалась встреча с крестьянским поэтом Спиридоном Дрожжиным.

«Часослов»

Райнер Рильке воспринял Россию во многом идеализированно . В укладе жизни русских людей поэт углядел возможность нерушимого существования народа в союзе с богом и природой. Именно в России, как показалось Рильке, еще сохранилась «неотчужденная сущность человека», утраченная на Западе. Русский к с исконно присущей ему религиозностью сумел сохранить, как считал Рильке, и непосредственное религиозное чувство, благодаря которому индивид постоянно ощущает себя близким к богу. Россия, по словам поэта, навсегда стала его «духовной родиной», «основой его жизнепереживания и жизневосприятия».

Результатом двух русских путешествий стал сборник «Часослов», написанный в форме дневника православного монаха. Три книги «Часослова» - «Книга о монашеской жизни», «Книга паломничества», «Книга о нищете и смерти» - были созданы в 1899, 1900 и 1902 годах соответственно и вышли под одной обложкой в 1905 году. В «Часослове» причудливо переплелись впечатления от путешествий по России, следы увлечения немецкой мистикой и, отчасти, романтические интонации. Впервые поэт ставит перед собой задачу философского осмысления мира. Многие стихи «Часослова» похожи на молитвы. Лирический герой напрямую говорит с богом. Раздумья о боге занимают центральное место в этой поэтической книге. По Рильке, непрестанно создавая этот мир, бог обнаруживает себя в самых различных явлениях природы и может обернуться любой вещью (поэт называет бога «вещью вещей»). Художник же, навсегда запечатлевая вещи и природу (которая находится в постоянном становлении) в произведении искусства, возвращает их богу, оказываясь, таким образом равным ему соучастником творения.

После двухлетнего пребывания в колонии художников в Ворпсведе, близ Бремена (здесь в 1901 он женился на скульпторше Кларе Вестхофф), Рильке, в августе 1902 года, получив заказ на монографию о французском скульпторе Огюсте Родене, переехал в Париж. Поэт был неприятно поражен жизнью большого города, в котором властвуют деньги, бедность, страх, смерть; человек же - никому не нужен - и остается наедине с самим собой. «Город этот полон печали», - писал Рильке своей жене сразу по приезде во французскую столицу. В 1907 году появилась первая часть «Новых стихотворений» (вторая часть появилась год спустя). В книгу вошли стихи, написанные Рильке в 1903-1906 годах. Стихотворения, включенные в сборник, распадаются на несколько циклов (такая организация книги была, по всей видимости, была подсказана построением «Цветов зла» Шарля Бодлера). Каждый посвящен определенной теме: городам или архитектурным памятникам («Собор святого Марка»), картинам французских живописцев («Похищение», «Искушение» - по картинам Поля Сезанна; «Балкон», «Читатель» - на мотивы живописи Мане), событиям из библейской истории («Гефсиманский сад», «Явление Самуила Саулу») героям античных мифов («Леда», «Орфей. Эвридика. Гермес»), европейской истории («Король», «Знаменосец») и т. д. При этом каждое стихотворение здесь представляет собой абсолютно замкнутое, лаконичное и полностью исчерпывающееся в себе самом произведение.

Главное на чем сосредотачивается Рильке - внутренний мир человеческой души, ибо если человек одинок, только там вершится «движение жизни». Огромное значение для поэта приобретают вещи. Стихотворения о вещах («Ding-Gedichte») близки к восточной «созерцательной» поэзии и выделены в отдельный цикл. Если в «Часослове » вещи были посредником между человеком и богом, то теперь они становятся медиумом между человеком и окружающим его миром, человеком и человеком. Рильке заставляет читателя пристально всмотреться в обычные, казалось бы, неприметные вещи, ведь если человек перенесет свой внутренний мир на внешние вещи, то они обретут право на самостоятельное бытие. У каждой вещи тогда появится свое чувствование, своя история и предмет, вещь, таким образом, станет, по Рильке, своего рода моделью мироздания: раскрывшись человеку он при этом все же останется непроницаемым.

«Дуинские элегии»

В 1910 году Рильке покинул Париж. В конце года он совершил путешествие в Северную Африку, год спустя он отправился в Египет. В один из январских дней, во время сильного шторма, поэт вышел посмотреть на волнующееся море и сквозь шум бури услышал голос, выкрикнувший слова: «Если бы я возопил, кто вопль мой услышит в ангельских хорах?» (перевод Г. Ратгауза). Вернувшись в замок, поэт тотчас же записал эту строчку, которая стала началом первой из десяти «Дуинских элегии» («Дуинезских элегий»; итальянское слово duinese, образованное от названия замка - Duino, заключает игру слов, означая так же «нечто двоичное», «сдвоенное») - самой сложной для интерпретации и понимания стихотворной книги поэта, в которой тот предпринял попытку создания собственной лирико-философской концепции мира. Начав работу над «Элегиями» в 1912 году, Рильке закончил их только десять лет спустя, в швейцарском замке Мюзо, купленном для него друзьями.

Тон элегий мрачен, их язык намеренно затемнен и не всегда понятен. Темы, которые затронул поэт, в основном, трагичны - Рильке говорил о неустойчивости желания, о бессилии любви, о смерти… Лирический герой цикла обращается здесь уже не к богу, как это было в «Часослове» (непосредственной связи с богом, как утверждает теперь поэт, больше быть не может) а к темным глубинам сознания и к эмоциям читателя.

Центральные образы «Элегий» - ангел, человек и кукла. Образ ангела, как замечал сам поэт, не имеет ничего общего с ангелами в христианской религии. «Ангел «Элегий», - писал Рильке, - это то существо, которое служит для нас ручательством, что невидимое составляет высший разряд реальности.» По Рильке, ангелы символизируют «полноту бытия». Это знаки духовного совершенства, лицезрение которых может явить человеку ужасающую глубину его собственного несовершенства (отсюда известная строка, несколько раз повторяющаяся в «Элегиях» - «Всякий ангел ужасен»). Гармонический космос, в котором существуют ангелы и совершенство которого они воплощают, Рильке называл «внутреннее мировое пространство» (Weltinnenraum). В нем неразрывно соединяются внешнее и внутреннее, «открытое» и «закрытое», жизнь и смерть, органическое и неорганическое, прошлое и будущее. Этот космос состоит из чувств и эмоций и кроме ангелов его могут видеть лишь животные, которые, в отличие от человека, не осознают, что им предстоит умереть.

Ангелам и человеку в «Дуинских элегиях» противопоставляется кукла - символ механического, бездуховного существования (этот образ Рильке перенимает из трактата «О театре марионеток» Генриха фон Клейста). Человек же - это синтез «ангела» и «куклы»: наполовину наполненная содержанием маска. Правда, и человек может поставить и утвердить свое существование - параллельно ангельскому - в мире вещей, созданных трудом (в мире культуры). Поэтому в седьмой элегии появился важный для Рильке образ деятельного героя, который сам творит себе свою судьбу (он получил развитие в «Сонетах к Орфею»). И все же высшими ценностями, способными принести радость бытия в этом мире (Hiersein) для поэта остались, не вещи, но духовные, вневременные ценности - и в особенности - любовь.

«Сонеты к Орфею»

Последней значительной поэтической книгой Райнера Рильке оказались «Сонеты к Орфею» - цикл из двадцати девяти стихотворений, написанных в Мюзо в 1922 году, одновременно с «Дуинскими Элегиями» («Сонеты» вышли отдельной книгой в 1923 году). Жизнеутверждающий тон сборника составляет явный контраст мрачным «Дуинским элегиям». Орфей - центральный герой цикла - это и певец, поэт, искусство которого воздействует на окружающих, и творец, и цивилизатор, обуздавший своей музыкой дикие племена, и маг, и основатель орфической религии. В многозначном образе Орфея Рильке выделяет момент пребывания Орфея в мире смерти. Для него путешествие Орфея в царство мертвых - это путь к истокам жизни, и, одновременно, путешествие в мир человеческого опыта. Возвратившись же из мрачного мира теней, Орфей еще больше чувствует красоту мира земного, ему открываются подлинные человеческие ценности. «Сонеты к Орфею» в итоге оказываются страстным признанием в любви к земному, радостным и спокойным принятием бытия.

С 1923 года здоровье Рильке постоянно ухудшалось, но характер его заболевания врачи не представляют возможным определить. В начале июня 1926 года, после нескольких обследований в швейцарском санатории Вальмон, врачи выявили у поэта неизлечимую форму лейкемии.

Райнер Мария Рильке скончался 29 декабря 1926 года, в Вальмоне, в Швейцарии. Чуть ранее он завязал оживленную переписку с русской поэтессой Мариной Ивановной Цветаевой, о которой узнал из письма к нему Бориса Пастернака. Смерть Райнера не позволила осуществиться столь желанной встрече двух поэтов. Страсть к России как одну из «сокровенных тайн» поэта, на которых зиждется его творчество, проницательно (раньше многих других) угадала Марина Цветаева. Восторженная поклоница Германии, она видела в Рильке родственное ей начало. «…Россию, - писала Цветаева в 1927 году, - он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа…»

Господь! Большие города обречены небесным карам. Куда бежать перед пожаром? Разрушенный одним ударом, исчезнет город навсегда. В подвалах жить все хуже, все трудней; там с жертвенным скотом, с пугливым стадом, схож Твой народ осанкою и взглядом. Твоя земля живет и дышит рядом, но позабыли бедные о ней. Растут на подоконниках там дети в одной и той же пасмурной тени. Им невдомек, что все цветы на свете взывают к ветру в солнечные дни, в подвалах детям не до беготни. Там девушку к неведомому тянет, о детстве загрустив, она цветет... Но тело вздрогнет, и мечты не станет, должно закрыться тело в свой черед. И материнство прячется в каморках, где по ночам не затихает плач; слабея, жизнь проходит на задворках холодными годами неудач. И женщины своей достигнут цели: живут они, чтоб слечь потом во тьме и умирать подолгу на постели, как в богадельне или как в тюрьме.

ПАНТЕРА Скользит по прутьям взгляд в усталой дреме; и кажется за прутяной стеной весь мир исчез, - и ничего нет, кроме стены из прутьев в гонке круговой. Упругих лап покорные движенья в сужающийся круг влекут ее, как танец силы в медленном сближенье с огромной волей, впавшей в забытье. Лишь изредка она приоткрывает завесы век - и в темноту нутра увиденное тотчас проникает и в сердце гаснет, как искра.

Там короче дохрена книжек о том, как Рильке таскался в Россию и сколько раз и с кем общался, анриал просто. В общем и кратко выше изложено слава Богу. Мол, духовная родина. А концепция творчества в Часослове – это творение наравне с Творцом.

XVII
Р. М. РИЛЬКЕ И НЕМЕЦКАЯ ПОЭЗИЯ
РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ

«Новое» в творчестве Рильке. Биография. Раннее творчество и постижение «изначального» в нем. Поэтическое слово у Рильке. Русская тема. «Книга образов», «Часослов». «Новые стихотворения» и идея «вещи» в этом сборнике. Роман «Записки Мальте Лауридса Бригге». «Дуй не кие элегии»: поиск сакрального пространства. «Сонеты к Орфею». — Ранний немецкий экспрессионизм, две тенденции в нем. Экспрессионистские гротеск, деформация. —Поэзия Гейма. Образ города в его творчестве. — Своеобразие поэзии Тракля. Очерк творчества. Порыв за пределы языка у Тракля, тема св. Себастьяна. — Немецкий символизм и творчество Георге. Биография. Герметизм его поэзии. Цикл стихов «Альгабал», сборники «Седьмое кольцо», «Звезда Союза».

Поэт, которому суждено творить на рубеже веков, осмысляемом как период духовного разлома, невольно обращен как в прошлое, так и в будущее. Он может предугадывать то, что должно свершиться, сознавая при этом, что чувство ответственности за прошлое заставляет его, скорее, завершать старое, чем творить новое. Сказанное можно было бы отнести ко многим поэтам, но не к P. M. Рильке (Rainer Maria Rilke, 1875— 1926): все его творчество — это на редкость целеустремленный и бескомпромиссный поиск нового поэтического языка. Рильке-поэт целиком принадлежит новому. Причем под этим «новым» следует понимать не что-то небывалое, способное своим блеском затмить «старое», но нечто недовоплощенное, вынужденно безъязыкое. Искусство, по Рильке, должно «дать речь немотствующему» (О. Седакова), и вряд ли перед поэзией можно поставить задачу более смиренную и дерзкую одновременно. «В поэзии нуждаются только вещи, в которых никто не нуждается. Это — самое бедное место на земле. И это место — свято», — писала о такого рода смирении Марина Цветаева, младшая современница Рильке, чтившая в нем не просто поэта, но «воплощенную пятую стихию: саму поэзию».

Из сказанного не следует, что поэтический рост Рильке был легким: поэт переживал тяжелейшие кризисы, время от времени он ощущал несовершенство собственного поэтического языка. Всему его творчеству сопутствовал глубочайший экзистенциальный страх, граничащий с отчаянием. Рильке было знакомо чувство абсолютной покинутости, «заброшенности» человека в мире, где наибольшая полнота присуща лишь смерти. С одной стороны, столь всепоглощающий страх питает творчество, но, с другой стороны, он способен победить поэта, заставить его отказаться от своего призвания. Возможно, такой тупиковый путь Рильке опробовал в своем единственном романе «Записки Мальте Лауридса Бригге» (Die Aufzeichnungen des Malte Laurids Brigge, 1904— 1910, опубл. 1910), где рассказчик тщетно пытается преодолеть обступившую его со всех сторон смерть. Она помогает нащупать дорогу к творчеству, но ступить на этот путь у Мальте, судя по всему, нет сил.

И все же, несмотря на пережитые Рильке периоды сомнения, можно говорить о цельности его поэзии. Дело в том, что новое проникает в стихи Рильке исподволь, он изменяется, но не порывает с прошлым: резкий отказ от уже свершенного Рильке чужд. «Der Siege laden ihn nicht ein. / Sein Wachstum ist: der Tiefbesiegte / von immer GroGerem zu sein» (He станет он искать побед. / Он ждет, чтоб высшее начало / Его все чаще побеждало, / Чтобы расти ему в ответ, «Созерцание», Der Schauende, 1901, пер. Б. Пастернака). Рильке перерастает самого себя, но процесс этот — органический: «Da stieg ein Baum. O reine Ubersteigung!» (И дерево себя перерастало, Da stieg ein Baum, 1922, пер. В. Микушевича). Постепенное созревание — важное понятие для Рильке. Труднейшая задача художника — смиренно ждать, претерпевая назначенное до конца: «Wer spricht von Siegen? Uberstehn ist alles» (Что за победа? Выстоять — и все, «Реквием графу Вольфу фон Калкройту», Requiem fur Wolf Graf von Kalckreuth, 1908, пер. О. Седаковой). Именно эту фразу выделял у Рильке другой великий немецкий поэт Готфрид Бенн (1886— 1956). В своей книге «Запечатленный мир» (Ausdruckswelt, 1949) Бенн писал, что завет стойкости без мысли о победе оказался решающим для следующего за Рильке поэтического поколения.

Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке родился 4 декабря 1875 г. в Праге. Впоследствии он сменил данное ему при крещении имя Рене на Райнер (впервые имя Райнер Мария Рильке появилось на обложке его книги стихов «Мне на праздник», Mir zu Feier, 1899).

Отец Рильке, отставной военный, служил в железнодорожной компании. Его армейская карьера не задалась и, вероятно, он желал, чтобы на этом поприще преуспел сын. В сентябре 1886 г. Рильке был отправлен в низшую военную реальную школу, затем его зачислили в высшую военную реальную школу. Там он оставался до июня 1891 г. Позже Рильке назвал годы кадетского воспитания «азбукой ужаса». Внешняя несвобода военной школы сочеталась в его сознании с попыткой порабощения души, к счастью, больше в жизни поэта не повторившейся (служба в военной канцелярии в Вене в 1916 г. не столь стесняла Рильке внутренне).

В жизни Рильке всегда ощущал себя поэтом, считая, что одиночество и скитальчество неотделимы от его призвания. Он переезжал с места на место, странствуя по Германии, Франции, Италии и Швейцарии, находя приют в дружеских, нередко аристократических, домах. Несмотря на то что в ранних стихотворениях Рильке можно уловить отчетливые чешские и даже пражские мотивы, позже поэт никогда не считал Чехию своей родиной, как, впрочем, и Австрию, и Германию. В 1895—1897 гг. он нерегулярно посещал лекции в Пражском, Мюнхенском и Берлинском университетах.

В 1899 и в 1900 гг. Рильке совершил две поездки в Россию, произведшие переворот в его духовной жизни. Спутницей его была Лу (Луиза) Андреас-Саломе (1861 — 1937), уроженка Петербурга, дочь генерала русской службы, написавшая, в числе прочих, книгу о Фридрихе Ницше (Лу Саломе была знакома с Ницше и отклонила его предложение о браке). В 1901 г. Рильке женился на Кларе Вестхоф (1878— 1954), однако уже в 1902 г. супруги разъехались. В 1905— 1906 гг. Рильке поселился близ Парижа и исполнял обязанности секретаря О. Родена. В этот период французский скульптор стал для него воплощением созидательной творческой силы. В 1921 г. Рильке обосновался в замке Мюзо в Швейцарии, где жил более или менее постоянно до самой смерти. Поэт, страдавший редкой формой лейкемии, скончался 29 декабря 1926 г. в санатории Вальмон на берегу Женевского озера.

Ранние книги стихов Рильке — это (помимо уже упомянутой «Мне на праздник») «Жизнь и песни» (Leben und Lieder, 1894), «Жертвы ларам» (Larenopfer, 1896), «Венчанный снами» (Traumgekront, 1897), «Сочельник» (Advent, 1898) — свидетельствуют о незаурядном лирическом голосе, еще не нашедшем себе настоящего применения. Это время ученичества — Рильке вбирает в себя всю предшествующую немецкую поэзию; Г. Гейне и поздний романтик Д. фон Лилиенкрон (1844— 1909) уживаются в его стихах с чешскими и венгерскими фольклорными мотивами. Позднее Рильке вспоминал девяностые годы как время «по-настоящему воодушевленной производительности», но жалел, что некоторые слабые «попытки и импровизации» не задержались в ящиках его стола. Поэт еще не умел владеть своим поэтическим даром, напротив, стихия поэзии подчиняла его себе. Основные составляющие поэтического мира зрелого Рильке присутствуют в его ранних стихах, но в приглушенной и смягченной форме. Сострадание людям еще не превратилось в острую боль (как в «Записках Мальте Лауридса Бригге»), внутренний аристократизм, избранность поэта и его одиночество также пока еще предмет гордости, а не повод для отчаяния. Чарующие старинные легенды лирически дополняют современность, а не свидетельствуют о ее ущербности (ведь боги и герои, по Рильке, ушли навсегда). Человек ощущает близость смерти, но поэту удается «заговорить» ее, заставить отступить перед мягкой красотой поэзии. Таким предстает стихотворение 1897 г. из книги «Ранние стихотворения» (Die fruhen Gedichte, 1909), в которой Рильке собрал лучшие из произведений своего «ученичества»:

DAS ist dort, wo die letzten Hiitten sind
und neue Hauser, die mit engen Brusten
sich drangen aus den bangen Baugerusten
und wissen wollen, wo das Feld beginnt.
Dort bleibt der Fruhling immer halb und blaB,
der Sommer fiebert hinter diesen Planken;
die Kirschenbaume und die Kinder kranken,
und nur der Herbst hat dorten irgendwas
Versohnliches und Femes; manchesmal
sind seine Abende von sanftem Schmelze:
die Schafe schummern, und der Hirt im Pelze
lehnt dunkel an dem letzten Lampenpfahl.

Где тянется последний ряд лачуг
и новые недужные кварталы
в строительных лесах встают устало,
узнать мечтая, что такое луг, —
там никогда весна не молода,
в ознобе лето прячется за доски;
вишневые деревья и подростки
больны, — лишь осень дарит иногда
покоем, далью, — умиротворит,
и мягкий вечер тает на равнине:
темнеет стадо, и пастух в овчине
у фонаря последнего стоит.
(пер. Е. Витковского)

Нищие городские окраины здесь граничат не столько с реальным лугом, сколько с романтическим пейзажем, который вплотную подходит к «недужным кварталам». Поэт не отваживается объединить их, однако ставит друг подле друга в одном стихотворении. Для зрелого Рильке такое сближение невозможно (идиллия осталась бы за скобками).

В конце 1890-х годов Рильке особенно ясно ощущает разрыв между своими произведениями и теми эстетическими и этическими устремлениями, которые вышли для него на первый план. Он отчетливо представляет направление собственного поэтического роста. Что не устраивало Рильке в современном ему («старом») искусстве?

Прежде всего, его эстетическая самодостаточность, его неспособность усмотреть собственное конечное предназначение. Другим слабым местом «старого» искусства было, по Рильке, отсутствие в нем простоты — прихотливые «темноты» безнадежно сужают поле зрения художника, точнее, притупляют его способность видеть. Искусство, писал Рильке, «это отнюдь не самообуздание или самоограничение ради определенных целей, а беззаботное самоосвобождение в доверии к устойчивому пределу стремлений. Никакой осторожности — но мудрая слепота, бесстрашно идущая вслед за любимым вожатаем. Никакого накопления потаенного, медленно растущего богатства — а постоянное расточение всех изменчивых ценностей. Понятно, что этому образу жизни свойственно что- то простодушное, непосредственное, уподобляющееся той эпохе бессознательности, лучший призрак которой радостное доверие, — детству» («Об искусстве», 1898).

Художник, считает Рильке, должен слушать «вещь» (das Ding) — тот объект наблюдения, который превращается в субъект поэтического высказывания. Поэт в языке устремляется к истоку бытия, «Богу будущего века», созидая Его: «... святоши говорят: "Он есть", а отчаявшиеся ощущают: "Он был", мастер смеется: "Он будет!"

И вера его — более чем вера; ибо он сам участвует в возведении этого Бога» («Об искусстве»). Лирика для Рильке — «яснейший язык», составляющий «самую сердцевину» искусства. Третья особенность «старого» искусства, чуждая Рильке, — его романтическая субъективность. Стремясь только к самовыражению, стараясь запечатлеть в произведении свою индивидуальность, художник демонстрирует собственную беспомощность, так как не постигает первоосновы вещей. Но это не означает, что Рильке хочет видеть в художнике некое безличное начало. Напротив, художник должен достичь высочайшей степени субъективности, заглянуть в такие глубины собственного существа, где все внешнее отступает: «... путь мастера должен быть таким: преодолевать препятствие за препятствием... пока наконец он не сможет заглянуть в себя самого... спокойно и с полным обзором, словно глядя на пейзаж. Вернувшись в себя самого, он с праздничной радостью вершит деяние за деянием; его жизнь становится созиданием, больше не нуждающимся во внешних вещах. В нем открывается даль, и его внутреннее пространство становится полностью вызревшим плодом» («Флорентийский дневник», Das Florenzer Tagebuch, 1898).

Как и многие другие писатели рубежа веков, Рильке ощущает нищету окружающего его мира: героические деяния остались в прошлом, современность же прозаична. Отсюда — глубокий разлад между поэтическим словом и тем, что оно призвано выразить. Однако такое положение Рильке не обескураживает: чем безнадежнее пустота, чем полнее утрата, тем больше возможностей у художника. В скудной и немой современности легче вслушиваться в себя:

Jede dumpfe Umkehr der Welt hat solche Enterbte,
denen das Friihere nicht und noch nicht das Nachste gehort.
Denn auch das Nachste ist weit fur die Menschen. Uns soil
dies nicht verwirren; es starke in uns die Bewahrung
der noch erkannten Gestalt.
{Die siebente Elegie, 1922)

Сколько таких обездоленных на перепутий смутном!
Прошлое не для них, ближайшего им не достать.
Недостижимо сегодня ближайшее для человека.
Это нас пусть не смущает. Пусть в нас прочнее хранится
Познанный облик.
(«Элегия седьмая», пер. В. Микушевича)

Постижение «изначального» не облегчает экзистенциальную боль поэта, не посвящает его в мучительную тайну смерти, но наделяет жизнь в поэзии непреходящим смыслом, доказывая, что личный творческий опыт — часть извечной человеческой работы по «созиданию Бога»: «Каждым прозрением, каждым познанием, каждой своей тихой радостью он добавляет к Нему еще одну силу, еще одно имя, чтобы когда-нибудь в конце Бог сбылся в ком-либо из далеких потомков, украшенный всеми силами и всеми именами. Это и есть долг художника» («Об искусстве»). Поэтому в основе своей поэзия радостна, какой бы трагической ценой она не доставалась ее творцу. Об этом — в девятнадцатом сонете к Орфею:

Wandelt sich rasch auch die Welt
wie Wolkengestalten,
alles Vollendete fallt
heim zum Uralten.
Uber dem Wandel und Gang,
weiter und freier,
wahrt noch dein Vor-Gesang,
Gott mit der Leier.
Nicht sind die Leiden erkannt,
nicht ist die Liebe gelernt,
und was im Tod uns entfernt,
ist nicht entschleiert.
Einzig das Lied uberm Land
heiligt und feiert.

Облики мира, как облака
тихо уплыли.
Все, что вершится, уводит века
в древние были.
Но над теченьем и сменой начал
громче и шире
нам изначальный напев твой звучал,
Бог, игравший на лире.
Тайна любви велика,
боль неподвластна нам,
и смерть, как далекий храм,
для всех заповедна.
Но песня — легка и летит сквозь века
светло и победно.
(пер. Г. Ратгауза)

Принадлежность поэта к традиции означает у Рильке не следование формальным («внешним») поэтическим условностям, но способность передать извечную тоску поэзии по истинному слову, «изначальному» слову Орфея, не называющему, не отображающему, но дающему «вещи» жизнь, позволяющему ей звучать. Постижение внутреннего мира самого поэта также означает его овеществление: устранив описательное, наносное и необязательное, поэт дает духовному физическую жизнь, наделяет голос, а сам отходит в сторону. Теперь в его поэтической индивидуальности (гордости романтического художника) нет необходимости. Из «новой» поэзии Рильке уходят лирические излияния, смутные чувства, сомнения. Все это частности, они не способны соперничать с неотменимым бытием вещей, в которых внешнее совпадает с внутренним.

— О alter Fluch der Dichter,
die sie beklagen, wo sie sagen sollten,
die. immer urteiln liber ihr Gefiihl
statt es zu bilden; die noch immer meinen,
was traurig ist in ihnen oder froh,
das wiiBten sie und diirftens im Gedicht
bedauern oder riihmen. Wie die Kranken
gebrauchen sie die Sprache voller Wehleid,
um zu beschreiben, wo es ihnen wehtut,
statt hart sich in die Worte zu verwandeln,
wie sich der Steinmetz einer Kathedrale
verbissen umsetzt in des Steines Gleichmut.
(Requiem fur Wolf Graf von Kalckreuth, 1908)

— Бедствие поэтов!
они себя оплачут, где должны
себя сказать. Они изложат чувства
там, где их нужно выстроить. Они
пойдут судить, что весело, что грустно,
что можно бы перевести словами,
воспеть или оплакать. Как больные.
они слова находят побольней,
чтоб указать, где больно. Между тем
их дело — преобразоваться в слово.
Так каменщик переложил себя
в большое равнодушие собора.
(«Реквием графу Вольфу фон Калкройту»,
пер. О. Седаковой)

Поэтическое слово у Рильке не описывает, не подражает, не приукрашивает и даже не стремится по-символистски связать тот или иной предмет с некой идеальной всеобщностью. Они являют самих себя, будучи субъектами поэтического высказывания. Между «вещью» и словом нет зазора, функция поэта в том, чтобы указать на вещь: .

Sind wir vielleicht hier, urn zu sagen: Haus,
Briicke, Brunnen, Tor, Krug, Obstbaum, Fenster, —
hochstens: Saule, Turm... aber zu sagen, verstehs,
oh zu sagen so, wie selber die Dinge niemals
innig meinten zu sein.
(Die neunte Elegie, 1912, 1922)

Быть может, мы здесь для того,
Чтобы сказать: «колодец», «ворота», «дерево», «дом», «окно».
Самое большее: «башня» или «колонна».
Чтобы, сказав, подсказать вещам сокровенную сущность,
Неизвестную им.
(«Элегия девятая», пер. В. Микушевича)

В основе поэтики Рильке лежит сочетание несопоставимого, недаром Г. Бенн назвал его великим «Поэтом-Как» (wie-Dichter), мастером сравнения. Присутствие отвлеченных понятий в поэзии оправдывается и облагораживается сопряжением с вещью (внутреннее сопоставляется с внешним, не наоборот): «Die Einsamkeit ist wie ein Regen» («одиночество как дождь» в стихотворении «Одиночество », Einsamkeit, 1902), «Die Landschaft, wie ein Vers im Psalter» («пейзаж, как стих псалма» в стихотворении «Созерцатель», Der Schauende, 1901), «und Liebe uberall wie Wein und Brot» («везде любовь везде, как хлеб и вино» в стихотворении «Собор», Die Kathedrale, 1906). При этом цель Рильке — не столько придать абстрактным понятиям наглядность, сколько подчеркнуть их неспособность стать более наглядными. Не абстракция возвышает вещь, но вещь устанавливает шкалу, с помощью которой можно определить степень точности отвлеченного понятия, принадлежащего внутреннему миру человека.

Любовь Рильке к точным, простым словам («вещам») иногда представляется как бедность его поэтического языка. (Высказывались даже предположения, что узость словаря Рильке связана с его провинциальным богемским происхождением: некоторые исследователи пытаются доказать, что богемский диалект немецкого и чешская языковая среда стали препятствием для освоения Рильке всех богатств немецкого литературного языка.) Из длинного синонимического ряда Рильке всегда выбирает самое нейтральное («основное») слово (О. Седакова). «Большой» или «малый» (groB, klein), но не «безмерный», «величественный» или «ничтожный », «незаметный». В переводах эта особенность языка Рильке, как правило, не сохраняется. Ср., например, «Sein groBer Schlag ist in uns eingeteilt / in kleine Schlage. Und sein groBer Schmerz / ist, wie sein groBer Jubel, uns zu groB» с русским вариантом: «Его сплошной удар внутри нас разделен / на ровный пульс. Безмерная печаль / и радость сердца велики для нас» («Мы лишь уста...», Wir sind nur Mund, пер. В. Куприянова).

Словарь Рильке намеренно ограничен, мы уже цитировали представленный им самим перечень: «колодец», «ворота», «дерево», «дом», «окно» — это почти что термины, основные вещи, родовые понятия, которые, по Рильке, лежат в основе всей поэзии. Тем не менее все эти слова воспринимаются читателем как равноправные, а сведенные вместе складываются в некую единую картину, столь же естественную и непреложную, как и все ее составные части. Об этом Рильке пишет в «Флорентийском дневнике»: «Ни одна вещь не должна казаться больше другой, и каждая должна обуздывать соседку. Тогда все получает свой смысл, и самое главное — вся совокупность вещей становится гармоничным целым, исполненным покоя, уверенности и равновесия». Поэтическая самодисциплина, самоограничение служит все той же главной задаче, которая поставлена перед собой Рильке, — творить целое.

Целостности бытия научила Рильке Россия. В его представлении эта страна не так далеко ушла от первых дней творения: широкая равнинная земля еще не оформилась, еще не изменила изначальному единству «Бога», «народа», «природы»: «Здесь заново постигаешь размеры и масштабы. Узнаешь: земля — велика, вода — нечто великое, но прежде всего велико — небо. То, что я видел до сих пор, было лишь образом земли, реки и мира. Здесь же все это присутствует само по себе. У меня чувство, будто я созерцал само творенье; как мало слов для всебытия, для вещей, данных в масштабе Бога-отца...», — отмечает Рильке в петербургских заметках 1900 г. Душа русского народа, считал Рильке, поэтична, поскольку ему присуща созерцательность: русские готовы не столько действовать, сколько претерпевать, и потому суета жизненных «свершений » не заслоняет от них основы вещей. Бедность и широта российских просторов обнажает для зрения первичные составляющие мироздания, вплоть до простейших вещей — леса, поля, дома, телеги. Созерцание позволяет человеку медленно дорастать до осознания их сущности. 380

«Выжидательность в характере русского человека... получает таким образом новое и убедительное объяснение: быть может, русский для того и пропустил мимо себя человеческую историю, чтобы войти, позднее, в гармонию вещей своим поющим сердцем», — писал Рильке Лу Андреас-Саломе 15 августа 1903 г. В 1926 г. М. Цветаева была поражена, узнав, что поэт читал без словаря И. Гончарова: Гончаров и Обломов «на устах Рильке» показались ей досадной «растратой», между тем в бездействии прозаического Обломова Рильке мог увидеть залог величия будущей российской поэзии.

Россия Рильке — то место на земле, где можно «проснуться» в поэзию, осознать ее на простейшем предметном уровне, физически почувствовать «взаимосвязь», «соотношение» внутреннего и всеобщего (der Bezug — ключевое рильковское понятие). Об этом — стихи Рильке, написанные по-русски (например, «Утро», 1900). Представление о России как о земле свершающейся поэзии Рильке сохранил навсегда, хотя после 1900 г. в эту страну не возвращался. Последнее близкое соприкосновение поэта со своей поэтической родиной произошло незадолго до смерти, когда в 1926 г. Рильке вступил в переписку с Б. Пастернаком и М. Цветаевой. Тогда уже не Рильке «слушал» Россию, а сама Россия — в лице двух великих поэтов — вслушивалась в него.

Поэтическим итогом «русского путешествия стали «Книга образов » (Das Buch der Bilder, 1902) и «Часослов» (Das Stunden- Buch, 1905). «Книга образов» в большей степени, чем «Часослов», связана с ранними опытами Рильке. Их образность (одиночество, осень, вечер, парк) овеществляется и проецируется на конечную, высшую субстанцию, различимую для человека в непроницаемом мироздании — в таком качестве Рильке воспринимает Бога-Творца. В «Книге образов», как и в «Часослове», Рильке проявляет поэтическую страсть к именованию — он заново называет окружающие его предметы, возвращает их «на место», проясняя их суть.

Поэт и его объект — равноправны (позже Рильке пойдет еще дальше, и перевес будет уже на стороне объекта, который станет субъектом повествования, заставив поэта отступить).

Der Park ist hoch. Und wie aus einem Haus
tret ich aus seiner Dammerung heraus
in Ebene und Abend. In den Wind,
denselben Wind, den auch die Wolken fuhlen,
die hellen Fliisse und die Flugelmuhlen,
die langsam mahlend stehn am Himmelsrand.
Jetzt bin auch ich ein Ding in seiner Hand,
das kleinste unter diesen Himmeln.
(Abend in Skane, 1904)

Парк высоко. И словно бы из дома
я выхожу, дорогу узнаю
в просторный вечер, в распростертый ветер.
Вдоль облака иду и водоема,
и мельницы, плывущей на краю
небес, среди которых я сегодня
не более как вещь в руке Господней,
быть может, наименьшая.
(«Вечер в Сконе», пер. В. Полетаева)

Рильке пристально вглядывается в вещи, и чем глубже проникает его взгляд, чем конкретнее становится предмет и его очертания, тем шире открывающаяся за ним перспектива: за созданием проступает Создатель, за первоосновой вещи — космос. В стихотворении «О фонтанах» (Von den Fontanen, 1900) водяные струи, взмывающие ввысь с тем, чтобы упасть, открывают поэту бездну отчаяния человека, тщетно взывающего к торжественной пустыне неба. Но в то же время фонтан фиксирует внимание наблюдателя на возможности взлета, заставляя предположить, что, под известным углом зрения, и земные пространства можно счесть небесными просторами («Vielleicht sind wir oben, / in Himmel andrer Wesen eingewoben, / die zu uns aufschaun abends», «А может быть, и мы здесь, в свой черед, / кому-то служим небом. Тот народ / глядит на нас в ночи и нам поет / свою хвалу », пер. А. Карельского). Фонтан не символизирует движение внутреннего мира человека — запечатленный предмет служит проводником поэтической мысли Рильке (А. Карельский). Необъятность образа, его готовность вместить в себя все мироздание Рильке не смущает. Поэт уверен, что, проникнув в структуру одной вещи, можно постигнуть и все остальные, механизм созидания внешнего не отличается от механизма постижения внутреннего: они образуют единое «внутренне-мировое пространство» (der Weltinnenraum).

Поэтому образ негерметичен, он лишь служит толчком для процесса познания:

Dort drauBen ist, was ich hier drinnen lebe,
und hier und dort ist alles grenzenlos;
nur daB ich mich noch mehr damit verwebe,
wenn meine Blicke an die Dinge passen
und an die ernste Einfachheit der Massen, —
da wachst die Erde iider sich hinaus.
(Der Lesende, 1901)

И ум сольется с миром необъятным,
и мир привольно разместится в нем.
Еще прочней проникнуть взглядом жадным
ко всем предметам, темным и неясным,
к их молчаливым первозданным массам —
земля все небо обоймет тогда.
(«За чтеньем», пер. А. Карельского)

« Часослов» состоит из трех частей — «Книги о монашеской жизни » (Das Buch vom monischen Leben, 1899), «Книги о паломничестве » (Das Buch von der Pilgerschaft, 1901), «Книги о бедности и смерти» (Das Buch von der Armut und vom Tode, 1903). Названия частей указывают на то, что, по сравнению с «Книгой образов», «Часослов» выдержан в несколько иных тонах. В обеих книгах поэт шлифует свой дар «обогащения» внутреннего внешним, однако в «Часослове» это умение принимает вид сурового служения. «Монашество » поэта, возможно, заключается в том, что он не поддается соблазну поэтического увлечения «задержаться», «раствориться » в одной из вызванных им к жизни вещей. «Ich mochte jemandem einsingen, / bei jemandem sitzen und sein» («Я хочу баюкать кого-то, / у кого-то и с кем-то быть», пер. В. Куприянова), — мог произнести Рильке в «Книге образов» («Слова перед сном», Zum Einschlafen zu sagen, 1899). Поэт-«монах» не позволяет себе такой слабости, он не владеет ничем, он — Господень работник в деле созидания мира. Рильке был уверен, что мир находится в процессе становления.

В монографии «Ворпсведе» (Worpswede, 1903), посвященной жизни колонии художников, он писал: «[Бог] пребывает в развитии... Сейчас он вынужден наверстывать свое становление. И мы ему в этом помогаем. Нами он становится, нашими радостями растет, а наши печали отбрасывают тени на его лик». Как бусины четок, поэт нанизывает «вещи», не отвлекаясь от своего занятия. Такова его ответственность перед Богом. Есть и ответственность другого рода — перед людьми. С «Книгой о бедности и смерти» в «Часослов» входит тема «больших городов» и их обреченных обитателей:

Denn, Негг, die groBen Stadten sind
verlorene und aufgeloste...
Da leben Menschen, weiBerbliihte, blasse,
und sterben staunend an der schweren Welt...
Sie gehn umher, entwiirdigt durch die Muh,
sinnlosen Dingen ohne Mut zu dienen...
(1903)

Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Там люди, расцветая бледным цветом,
дивятся при смерти, как мир тяжел...
Вещами закабалены давно,
они забыли все свои надежды...
(пер. В. Микушевича)

Поэт в «Часослове» предельно открыт людским страданиям, однако подходит он к ним так же, как и к другим предметам, овеществляя их, позволяя им звучать. Поэт не жалеет обездоленных, он дарует им голос. Именно в этом, а не в упоминаемых монастырских реалиях православного монастыря следует видеть «русское влияние».

Следующий этап поэтического роста Рильке связан с созданием двух книг «Новых стихотворений» (Neue Gedichte, 1907, Der Neuen Gedichte anderer Teil, 1908). К этому времени концепция «вещи» Рильке претерпела изменения — причиной тому стал парижский опыт поэта. Если в России Рильке ощущал себя «дома», поскольку окружающая действительность там максимально совпадала с его внутренним состоянием, то Париж, куда он постоянно наезжал, начиная с августа 1902 г., стал для него тяжелым, хотя и необходимым испытанием. «Россия стала, в известном смысле, основой моего жизненного восприятия и опыта... точно так же, как Париж... стал исходной базой моего творческого развития после 1902 года», — сказано в письме Рильке от 17 марта 1926 г. «Сюда, значит, приезжают, чтобы жить, я-то думал, здесь умирают » — этими словами о Париже открываются «Записки Мальте Лауридса Бригге». Страх смерти, сознание неполноты человеческого существования многократно возросли в творческом воображении Рильке — теперь он сам был жителем «большого города», а не летописцем человеческих горестей, укрывшимся за надежными стенами внутреннего «монастыря». Для Рильке стало очевидно, что недостаточно просто «вслушиваться» в вещи, чтобы подняться от понимания их истинной природы до овладения законами всего мироздания. Кто рискнул бы утверждать, что в какой-то момент художника, движущегося от малого к великому, не скует непреодолимый страх перед возможной утратой, что он сможет удержать тончайшие нити, связывающие части с целым? «Вещи делают из страха», — написал Рильке Лу Андреас-Саломе 18 июля 1903 г. Прежде чем мечтать о поэтическом единстве вселенной, каждое творение нужно отстоять у вселенского ужаса. Произведение искусства, считает теперь Рильке, обязано быть реально настолько, чтобы его можно было поставить рядом с тем, что создала природа. Каждое стихотворение должно быть максимально защищено формой, должно быть замкнуто, равно самому себе. Теперь речь идет уже не о «вещах» в стихотворении, а о «стихотворении-вещи», «стихотворении-предмете» (das Ding- Gedicht). Как бы поэту не хотелось возвыситься до обобщения (например, в стихотворении «О фонтанах»), он должен вернуться к формальным границам стиха. В этом Рильке ориентируется на изобразительное искусство, прежде всего — на работы Родена. Скульптор не выходит за пределы своего материала, не стоит это делать и поэту: «Каким интенсивным ни было бы движение скульптурного произведения, оно должно, пусть из бесконечных ширей, пусть из глубины небесной, оно должно возвратиться, и должен замкнуться великий круг, круг уединения, в котором проводит свои дни художественный предмет» («Огюст Роден», 1903).

Повод для написания стихов у Рильке отныне — конкретный предмет или явление, поэт больше не доверяет лирическому порыву. Рильке точно знает, из чего он исходит и что получает в итоге. Названия «Новых стихотворений» говорят сами за себя: «Архаический торс Аполлона» (Archaischer Torso Apollos, 1908), «Портал » (Das Portal, 1906), «Пантера» (Der Panther, 1903), «Голубая гортензия» (Blaue Hortensie, 1906), «Карусель» (Das Karussell, 1906), «Слепнущая» (Die Erblindende, 1906), «Рождение Венеры» (Geburt der Venus, 1904), «Саул среди пророков» (Saul unter den Propheten, 1908), «Поздняя осень в Венеции» (Spatherbst in Venedig, 1908) — читателя словно проводят по художественной галерее. Все предметы четко размещены во времени и в пространстве, если они движутся, то по замкнутой траектории (карусель, пантера в клетке). И все же в «Новых стихотворениях» нет ни тени механистичности или иллюстративности: поэт не изымает из «вещи» (или «овеществленного» лица) душу, он лишь сковывает ее, удерживает в напряженнейшем ожидании. Здесь Рильке вступает в спор с парнасской традицией: Т. Готье, Ш. Леконт де Лилем, Ж. М. Эредиа, которые стремились придать изображаемому идеальную форму, любое изменение которой вело бы к потере гармонии. Более сложный диалог Рильке ведет с Ш. Бодлером: он берет объект бодлеровского стихотворения, например испанскую танцовщицу, и творит его заново, перемещая центр поэтического внимания с личности поэта на сам предмет. Теряющая зрение женщина и блудный сын одинаково замирают на пороге «новой жизни », в предчувствии «зрелости» — взлета (или падения):

Sie folgte langsam und sie brauchte lang
als ware etwas noch nicht iiberstiegen;
und doch: als ob, nach einem Ubergang,
sie nicht mehr gehen wurde, sondern fliegen.
(Die Erblindende, 1906)

Казалось, обживая трудный путь,
Она преград пока не преступала,
Но вот сейчас еще шагнет чуть-чуть —
И вдруг взлетит над грубым полом зала.
(«Слепнущая», пер. И. Белавина)

Und fortzugehn: warum? Aus Drang, aus Artung,
aus Ungeduld, aus dunkler Erwartung,
aus Unverstandlichkeit und Unverstand:
Dies alles auf sich nehmen und vergebens
vielleicht Gehaltnes fallen lassen, um
allein zu sterben, wissend nicht warum —
1st das der Eingang eines neuen Lebens?
(Der Auszug des verlorenen Sohnes, 1906)

Уйти! Но от чего? От тщетных знаний, От вожделений, темных упований, Непостижимости, небытия — Всего, чем был я наделен в отчизне. Уйти, чтобы издохнуть одному, Не зная, где и как и почему. Но это ли дорога к новой жизни? («Уход блудного сына», пер. А. Сергеева)

Что еще можно было сделать после «Новых стихотворений»? Рильке создал поэтический метод, позволяющий запечатлевать мир в тот момент, когда в нем только зарождается полнота жизни, когда связи внешнего и внутреннего только намечаются, а угроза утраты предельно далека. Однако Рильке не смог утвердиться в роли бесстрастного зодчего — по-настоящему герметичной его поэзия не стала: она была человечной, а значит, открытой всем скорбям земного существования. «С некоторым смущением думаю я о моих лучших парижских временах, о времени "Новых стихотворений", когда я ничего и ни от кого не ждал и весь мир устремлялся мне навстречу еще всего лишь как задача, на которую я откликался ясно и уверенно, в порыве чистого действия. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что впереди меня ждет еще столько откатов к старому! Каждое утро я просыпаюсь и чувствую свое ледяное плечо там, где следовало бы быть руке, которая бы растормошила меня. Как стало возможно, что ныне я, зрелый и владеющий формой, нахожусь, собственно, не у дел, чувствуя себя лишним?» — признался Рильке Лу Андреас-Саломе 28 декабря 1911 г. В этом же письме поэт отмечает, что его трагическое alter ego — Мальте Лауридс Бригге — оказалось ему ближе, чем он предполагал.

В «Записках Мальте Лауридса Бригге» Рильке задается вопросом о цене творчества и получает на него неутешительный ответ. Правда поэзии требует отказа от осуществления любви — единственного, что, на его взгляд, могло бы защитить от «холода» земного существования. Мальте не может и не должен соединиться со своей возлюбленной Абелоной, потому что по эту сторону смерти их союз будет ущербным — полноценная любовь, понимает Мальте, всегда имеет своим адресатом Бога, она «пребывает и прибывает » во всех творениях, но не дается человеку. Большинство людей (и сам Мальте) всегда любят мимо — мимо любимого, мимо его сути, мимо основы вещей. Спуск Орфея в Аид — квинтэссенция этого бессилия. Орфей спас бы Эвридику силой своего дара, вывел из небытия, если бы не любил ее эгоистической земной любовью (оглядывался он не на умершую жену, а прежде всего на себя-человека). Мальте боится смерти, но, парадоксальным образом, пребывает в уверенности, что только она может разрешить противоречие между человеком и художником.

Трагедия Мальте в том, что он не верит в возможность спасения — по его убеждению, Христос не обратит на него взор свой: «Его привлекают лишь любящие. Не те, кто дожидается своего часа с жалкой способностью быть любимым, как с погасшим светильником ». Мальте убежден, что Бог «не намерен» помогать этим обделенным любовью, и потому отказывается от просьбы о любви (в этом ключе он интерпретирует евангельскую притчу о блудном сыне). Однако сколько бы ни ощущал Рильке в худшие свои минуты близость к Мальте, сам он был неизмеримо больше своего персонажа. Поэт знал приступы отчаяния, но его поэзия жила и сострадала, то есть была способна преодолеть новый кризис. Еще до того, как был написан роман о Мальте, Рильке допустил возможность, что и из глубины экзистенциального ужаса можно творить: у смерти можно учиться. Сказано это в двух «Реквиемах» (Requiem, 1908). Оба произведения оплакивают ушедших художников — Паулу Модерзон-Беккер (1876—1907), чьи живописные работы были знакомы Рильке еще по жизни в артистической колонии Ворпсведе, и молодого поэта графа Вольфа фон Калкройта (1887—1906), покончившего с собой.

Умершая в родах художница (дважды творящая — дающая жизнь детям и картинам) больше чем кто-либо посвящена в тайну смерти, примиряющей жизнь и искусство. Рильке просит свою «Эври- дику» остаться среди мертвых и оттуда помочь ему в его поиске:

Denn irgendwo ist eine alte Feindschaft
zwischen dem Leben und der groBen Arbeit.
DaB ich sie einseh und sie sage: hilf mir.
Komm nicht zurtick. Wenn du"s ertragst, so sei
tot bei den Toten. Tote sind beschaftigt.

Есть между жизнью и большой работой
старинная какая-то вражда.
Так вот: найти ее и дать ей имя
и помоги мне. Не ходи назад.
Будь между мертвых. Мертвые не праздны.
(пер. Б. Пастернака)

Во втором «Реквиеме» Рильке фактически объявляет постижение смерти своим творческим методом:

Dieses war dein, du, Kunstler; diese drei
offenen Formen. Sieh, hier ist der AusguB
der ersten: Raum um dein Gefiihl; und da
aus jener zweiten schlag ich dir das Anschaun
das nichts begehrt, des groBen Kunstlers Anschaun;
und in der dritten, die du selbst zu friih
zerbrochen hast, da kaum der erste SchuB
bebender Speise aus des Herzens WeiBglut
hineinfuhr —, war ein Tod von gutter Arbeit
vertieft gebildet, jener eigne Tod,
der uns so notig hat, weil wir ihn leben,
und dem wir nirgends naher sind als hier.

Вот что твоим, художник, было: три
открытых формы. Так смотри же, выход
из первой: протяженность ощущенья.
Вот из второй я вынимаю: зренье
великих мастеров — и это взгляд,
который ничего не хочет. Третья —
ты не дождался, ты разбил ее,
лишь первый выплеск раскаленной лавы
ударил в сердце: третья, это смерть
отличной выработки: глубоко
устроенная, собственная смерть.
Мы так нужны ей, так ее живем
и ближе к ней не будем, чем теперь.
(пер. О. Седаковой)

Что такое «протяженность ощущенья» и «зрение великих мастеров », как ни формулы поэтики «Часослова» и «Новых стихотворений »? Эти два творческих начала отгораживали поэта от небытия. Теперь же небытие само становится «формой» поэтического познания, разумеется, пока поэт находится «по эту сторону». Реальную же, физическую смерть, художник ускорять не должен: его человеческий долг — терпение, его поэтический долг — по- прежнему созидание, в том числе созидание и самой смерти: «жить» в ней важнее, чем «просто» умереть.

То, что намечено в «Реквиеме», всесторонне осуществлено Рильке в десяти «Дуинских элегиях» (Duineser Elegien, 1912— 1922, опубл. 1923) (к циклу примыкает еще одна «Элегия», Elegie, написанная в 1926 г. и посвященная М. Цветаевой) 1 . Стихия, живущая в элегиях, проявляется в их поэтике: Рильке пользуется свободным метром, заставляющим вспомнить элегически-гимническую традицию Ф. Г. Клопштока, Гёте и Гёльдерлина (романский идеал формы, на который Рильке ориентировался в «Новых стихотворениях », отброшен). Чуть ли не впервые со времени написания ранних стихотворных книг Рильке вчитывается в творения своих соотечественников — по его собственному утверждению, в 1912 —1913 гг. он впервые по-настоящему открывает для себя Гёте и Г. фон Клейста. Длинные нерифмованные строки, сложная паузировка, рваные и даже разговорные интонации, — все подчеркивает, что поэт продвигается на ощупь.

Слово «традиция» упомянуто здесь не случайно. «Новая поэзия» Рильке допускает обратный отсчет, она способна расстаться с так дорого ей давшимися завоеваниями и взвалить на себя груз своих предшественников. Рильке словно разматывает тысячи незримых нитей, пытаясь дойти до истоков человеческого и поэтического существования — не только своего, но всех людей, всех поэтов, более того, он пытается нырнуть еще глубже — в небытие, предшествовавшее рождению.

Seltsam,
alles, was sich bezog, so lose im Raume
flattern zu sehen. Und das Totsein ist muhsam
und voller Nachholn, daB man allmahlich ein wenig
Ewigkeit spurt.

Странно
видеть, как каждая нить меж тобой и землею
вдруг обрывком повисла в пространстве. Как трудно и много
надо наверстывать в небытии, чтоб хоть каплю
вечности мог ты глотнуть.

В «Элегиях» перед читателем разворачивается целый каталог земных горестей. Поэт выступает в роли Вергилия, проводника в юдоли скорби («leitet... durch die weite Landschaft der Klagen», «ведет... по стране необъятной жалоб», пер. А. Карельского). В «Первой элегии» говорится о безвременно умерших, тех, кто подобно оплаканному в «Реквиеме» графу фон Калкройту, не успел вполне постичь смысл своих страданий: «Es rauscht jetzt von jenen jungen Toten zu dir» («Овеян ты теми, кто в юности с жизнью расстался», пер. В. Микушевича).

Во «Второй элегии» перед читателем предстают трагические влюбленные, стремящиеся к большей любви, чем та, что отведена им физическими возможностями человека: «Denn das eigene Herz ubersteigt uns» («Сердце нас превышает», пер. В. Микушевича).

«Третья элегия» говорит о темных инстинктах, отягощающих человека с рождения: «jenen verborgenen schuldigen FluB-Gott des Bluts» («о неправедном Боге, текущем в крови», пер. Т. Сильман). Мать наделяет ребенка не только жизнью, но и смертью. Этот трагический парадокс развивается в «Четвертой элегии»: «den Tod, / den ganzen Tod, noch vor dem Leben so / sanft zu enthalten» («смерть в себе, / Всю смерть в себе носить еще до жизни», пер. В. Микуше- вича), где усиливается мотив мучительной раздвоенности сознания, не знакомой невинным, близким к небытию существам — детям, растениям, неодушевленным предметам. Пятая элегия навеяна картиной П. Пикассо «Бродячие акробаты». Скромное искусство бродячих артистов, преодолевающих земное протяжение, — робкая попытка утвердиться в хаосе бытия:

wo die Gewichte noch schwer sind;
wo noch von ihren vergeblich
wirbelnden Staben die Teller
torkeln....
Und plotzlich in diesem muhsamen Nirgends, plotzlich
die unsagliche Stelle, wo sich das reine Zuwenig
unbegreiflich verwandelt —, umspringt
in jenes leere Zuviel.

Где веса еще тяжелы,
Где на своих понапрасну
Вертящихся палках тарелки
Все еще неустойчивы...
И вдруг в этом Нигде изнурительном, вдруг
Несказанная точка, где чистая малость
Непостижимо преображается, перескакивает
В ту пустоту изобилия...
(пер. В. Микушевича)

В «Элегиях» Рильке творит новую мифологию. Высшее начало в трагическом хаосе мира воплощено в ангелах. В отличие от человека, они равно приемлют мертвое и живое, без труда преодолевают разрыв между этими сферами: «Engel (sagt man) wiiBten oft nicht, ob sie unter / Lebenden gehn oder Toten» («Если верить слухам, ангелы часто не знают, ходят они средь живых или мертвых», пер. А. Карельского). Высокое безразличие составляет красоту ангелов, но оно же делает их ужасными в глазах человека, для которого грань между жизнью и смертью — единственный четкий ориентир существования. «Jeder Engel ist schrecklich» («Каждый ангел ужасен »), — сказано в «Первой» и повторено во «Второй элегии». Ангелы не внемлют людским мольбам. По природе своей, они не способны на снисхождение, но в этом, быть может, благо, ведь ангельское участие в сочетании с ангельской же отрешенностью сразу бы увлекло человека в смерть.

Wer, wenn ich sendee, horte mich denn aus der Engel
Ordnungen? und gesetzt selbst, es nahme
einer mich plotzlich ans Herz: ich verginge von seinem
starkeren Dasein.

Кто, если б я закричал, меня услыхал бы в сонмах
ангелов? Даже допустим, один бы
вдруг пожалел меня: разве бы я перенес
бремя божественной ласки?
(«Первая элегия», пер. А. Карельского)

Комментируя «Дуинские элегии», Рильке особо оговаривал, что его ангелы далеки от ангелов христианской традиции (вплоть до внешних черт — ангелы элегий, утверждал Рильке, бородаты). Бога в «Элегиях» нет, у небесных существ отсутствует иерархия.

В целом «Элегии» как бы движутся под уклон, кажется, что вот-вот, в процессе расширения перечня человеческих страданий, будет достигнута нижняя отметка, смерть одолеет поэзию. Однако, казалось бы, без малейшего повода, в некоторых строках начинает вспыхивать надежда — слабое указание на возможность преодоления ужаса. Уже в «Первой элегии» сказано вскользь о «капле вечности », которая достанется человеку, после того как он все «наверстает » в небытии. Небольшой намек на победу содержится в старательных упражнениях акробатов. Но перелом происходит в «Седьмой элегии». «Голос разрастается в крике» («entwachsene Stimme / sei deines Schreies Natur») — и поэт наконец-то слышит ответ: ему отзывается любимая (словно услышана просьба из второго «Реквиема », и мертвая Эвридика пришла на помощь поэту). Однако тут же приходит и понимание этого события. Ответный голос звучит внутри самого поэта, опыт смерти приводит его к обладанию невидимым познанным образом («die Bewahrung der noch erkannten Gestalt»), которому поэту под силу дать внешние очертания. Это не что иное как исполнение задачи, поставленной в «Часослове» и «Новых стихотворениях», только там она была достигнута путем отстранения страдания, здесь — из самой его глубины. Как это произошло? Только чудом, благословением ангелов, мощью самой поэзии (разумного объяснения у Рильке нет):

War es nicht Wunder? O staune, Engel, denn wir sinds,
wir, о du GroBer, erzahls, daB wir solches vermochten,
mein Atem
reicht fur die Riihmung nicht aus. So haben wir dennoch
nicht die Raume versaumt, diese gewahrenden, diese
unseren Raume.

Разве это не чудо? Ведь мы это сделали, ангел.
Поведай, великий, что мы на такое способны — дыханья
Мне для хвалы не хватает. Стало быть, не упустили
Мы пространств, этих наших пространств.
(пер. В. Микушевича)

«Дуинские элегии» открывают дорогу к особого рода религиозности — победив смерть, поэт нащупал в своей душе некое сакральное пространство («sie"s nun innerlich baun, mit Pfeilern und Statuen, groBer», «вознаградить себя, внутренний храм воздвигая», пер. В. Микушевича). Храм предполагает божество, и из ангельских воинств Рильке выделяет одного «Великого» (о du GroBer). Нет уверенности, что это обращение к Богу-Творцу, как в «Часослове».

Скорее, Рильке готов вознести гимническую хвалу богу поэзии, Орфею, нераздельно слитому с утверждающим бытие голосом самого поэта.

В полной мере подобное осуществлено в «Сонетах к Орфею» (Die Sonette an Orpheus, 1922, опубл. 1923). Всепоглощающая скорбь «Элегий» тонет в пронизанном светом звучном пространстве сонетов. Характерно, что от свободного стиха «Элегий» Рильке возвращается здесь к строгой стиховой форме. Жизнь Орфея, его смерть, принятая от менад, и снова — вечная жизнь представлены почти что агиографически. Трагедия жива, но она покорна Орфею, потому что для его поэзии нет смерти: она вечно воздвигает храм, даря жизнь всему вокруг. Можно сказать, что Рильке воплощает эллинский идеал Гёльдерлина — неотменимая античная красота, омытая страданием, воскресает в «новой» немецкой поэзии.

Nur wer die Leier schon hob
auch unter Schatten,
darf das unendliche Lob
ahnend erstatten.
Nur wer mit Toten vom Mohn
a6, von dem ihren,
wird nicht den leisesten Ton
wieder verlieren.
Mag auch die Spieglung im Teich
oft uns verschwimmen:
Wisse das Bild.
Erst in dem Doppelbereich
werden die Stimmen
ewig und mild.

Тот лишь, кто и во мгле
уж поднял лиру,
вправе вознесть на земле
осанну миру.
Тот лишь, кто мака вкусил
в загробных сенях, —
тот до конца изучил
таинство пенья.
Пусть отраженье в воде
неуловимо —
образ храни\
Сын двух миров — на черте
этой незримой
гимном звени!
(«Сонеты к Орфею, I, IX,
пер. А. Карельского)

Трудно представить, чего еще может искать поэзия после столь головокружительных открытий. Тем не менее Рильке сумел найти для своего творчества еще одно русло. Его стихи стали уходить из немецкой речи во французскую. Возможно, толчком к этому послужило знакомство с П. Валери. Рильке говорил, что после этой встречи его одиночество закончилось. В 1921 г. Рильке перевел поэму Валери «Морское кладбище» (Le Cimetiere marin, 1920), а позднее еще шестнадцать стихотворений французского поэта. В год смерти Рильке вышла книга его французских стихов «Сады» (Vergers, 1926). «Я видел в нем, я любил в нем нежнейшего и одухотвореннейшего человека этого мира, человека, который более всех был навещаем всевозможными чудесными страхами и духовными тайнами», — написал Валери о Рильке после его кончины.

Существование в немецкой поэзии рубежа XIX—XX вв. поэта столь глубокого и разностороннего, как Рильке, приводит к тому, что мы читаем произведения всех его современников в свете его опыта. Здесь важно упомянуть об одном существенном обстоятельстве.

Рильке был одним из немногих поэтов и писателей, кто по- настоящему освободился от влияния Ф. Ницше. Это, разумеется, не означает, что у Рильке не было периода зависимости от Ницше: «Флорентийский дневник» ее наглядно демонстрирует. Однако с самого начала Рильке отказался от соблазна принести свой лирический голос в жертву «дионисийскому» началу, черпать свое вдохновение из начала демонического, «бессознательного». Как было показано, стихия для Рильке — всегда повод для самообороны.

Чем больше места она себе отвоевывает, тем больше у поэта потребность в «аполлоническом» созидании. В 1900 г. в «Маргиналиях к Ницше» (к «Рождению трагедии из духа музыки») Рильке утверждает следующее: «Жизнь дионисийская есть безграничная жизнь- во-всем, к которой будни относятся, как смехотворно тонкая облицовка. Но вот искусство дает нам понимание того, что эта облицовка предлагает единственную возможность время от времени вступать в великие взаимосвязи, простирающиеся поверх моментов и метаморфоз».

Можно заметить, что в большей степени здесь речь идет не о дионисийской стихии, а об ощущении единства внешнего и внутреннего (Weltinnenraum). Придать ему конкретное воплощение способно только искусство. Оно должно опираться на формы повседневной жизни без попытки разрушить их. Не столько уничтожение старых форм, сколько прояснение их ведет к постижению подлинной природы «вещей». В этих рассуждениях больше Рильке, чем Ницше, согласно программному тезису которого необходимо «деформировать мир, чтобы в нем можно было выжить ».

Этот последний принцип лег в основу поэзии немецкого экспрессионизма, который «узаконил» стихию и страдание, положив их в основу своей эстетики. Говоря об экспрессионизме, развитие которого в Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии приходится на конец 1900 — середину 1920-х годов, необходимо помнить, что это понятие, приложимое, помимо литературы, к живописи, музыке, кинематографу.

В экспрессионизме силен политический акцент. У части поэтов- экспрессионистов, в особенности тех, кто группировался вокруг радикального литературного журнала «Акцион» (Die Aktion, 1911 —1932), представление о «деформации» мира в творчестве и духовное визионерство сосуществововали с идеями о революционном обновлении общества. Термин «экспрессионизм» был предложен издателем журнала «Штурм» (Der Sturm, 1910—1932 гг.) Х. Вальденом в 1911 г. Дать исчерпывающее определение экспрессионизму в немецкой поэзии 2 затруднительно уже потому, что ведущие теоретики этого направления (Р. Мюллер, К. Пинтус, К. Хиллер, Л. Рубинер) не смогли создать произведений, отвечающих их амбициозным эстетическим установкам. Зато те, чьи поэтические достижения не подлежат сомнению, — Г. Гейм, Э. Штадлер (1883—1914), Э. Ласкер-Шюлер (1876—1945), Г. Бенн — манифестов не выпускали (высказывания Бенна об экспрессионизме были сделаны тогда, когда этот стиль уже отошел в прошлое). Отдав должное экспрессионизму, они (Ласкер- Шюлер, Бенн) переросли его и стали писать в иной манере. Основная задача, которую ставили перед собой еще довоенные поэты-экспрессионисты, внешне совпадает с той, что видел перед собой Рильке — это постижение «скрытой сущности» вещей.

Однако экспрессионисты не были готовы, как Рильке, проявить предельную зоркость к своему объекту, сделать его «субъектом» поэзии. Напротив, они вполне по-романтически проецировали себя на свой предмет, веря, что творческое озарение художника, погруженного в экстаз, балансирующего на грани реального с ирреальным, «оживляет» и преображает предмет. Излюбленный прием экспрессионистов — гротеск: его кривое зеркало деформирует мир, сообщает ему художественную ценность. С гротеском соседствует эпатаж, экспрессионистские образы подчеркнуто приземлены, откровенны, натуралистичны, нередко безобразны или брутальны.

Мера и гармония презираются, нет ни запретных тем, ни постыдных чувств, поэт раскрепощен эмоционально, его голос то и дело срывается на крик. К «самоосвобождению» Рильке это имеет мало отношения. Автор «Сонетов к Орфею» твердо знал о существовании «устойчивого предела» поэзии, который всякий раз ограничивает ее новообретенную свободу.

Образный ряд экспрессионизма диктуется представлениями о катастрофичности бытия, скором распаде мироздания. Границы добра и зла безнадежно стерты, грех неотличим от добродетели, рождение — от смерти. В качестве примера можно привести стихотворение Г. Бенна «Реквием» (Requiem) из цикла «Морг» (Morgue, 1912). Профессия врача-венеролога давала Бенну достаточно материала для изображения всей неприглядности человеческого существования, в особенности его конца:

Auf jedem Tische zwei. Manner und Weiber
kreuzweis. Nah, nackt, und dennoch ohne Qual.
Den Schadel auf. Due Brust entzwei. Die Leiber
gebaren nun ihr allerletztes Mai.
Jeder drei Napfe voll: von Him bis Hoden.
Und Gottes Tempel und des Teufels Stall
nun Brust an Brust auf eines Kiibels Boden
begrinsen Golgatha und Siindenfall.
Der Rest in Sarge. Lauter Neugeburten:
Mannsbeine, Kinderbmst und Haar vom Weib.
Ich sah von zweien, die dereinst sich hurten,
lag es da, wie aus einem Mutterleib.

Положенные по двое мужчины
И женщины в распятье без страстей.
Разбиты ребра. Лоб навскрыт. Крестины
Нагих новораздавленных детей.
Три кубка влаги: мозг, кишки, мошонка.
Не разберешь, где Бог, где сатана.
Голгофа?.. Да, но чаще, чем гребенка.
Грехопаденье?.. Больше ни хрена.
Обрубки — в гроб. Как массовые роды:
Где ляжка, где рука, где клок волос.
А вот совокупляются уроды
И у него — в нее — оторвалось.
(пер. В. Топорова)

Христос у экспрессионистов предстает идеалом страстотерпца, причем поэт (или его персонаж) сам ощущает себя «распятым Богом», видя в этом не кощунство, но особого рода духовный опыт. Бог-Творец не упоминается (в отличие от Рильке), всегда находится где-то далеко за пределами бренного мира. Исключительность поэта-экспрессиониста нередко интерпретировалась как способность быть вождем и проввдцем, не просто противостоять толпе, как надлежит романтическому художнику, но повести ее за собой к иной жизни. Некоторые поэты, например А. Штрамм (1874-1915), Г. Арп (1887-1966), И. Голль (1891 — 1950), стремятся заглушить «эхо» своих предшественников (символистов), выработать радикально новый поэтический язык.

Потребность в новаторской форме экспрессионизм испытывает далеко не всегда. Отсюда — противоположный подход. В старые мехи символизма вливается новое образное содержание, экспрессионистская мистерия поселяется в бодлеровских и верле- новских размерах. Это относится к раннему Г. Бенну, но в первую очередь к Г. Гейму.

Георг Гейм (Georg Heym) родился 30 октября 1887 г. в Хирш- берге (Силезия) в семье прусского прокурора. В 1907—J910 гг. изучал юриспруденцию в университетах Вюрцбурга и Йены, с 1910 г. продолжил занятия в Берлине. Готовясь к дипломатической службе, занимался восточными языками, в частности китайским.

В 1911 г. издал книгу стихов «Венный день» (Der ewige Tag). 16 января 1912 г. трагически погиб на реке Хафель в Ваннзее, в окрестностях Берлина, провалившись под лед. Вторая книга стихов Гейма — «Тень жизни», (Umbra, vitae, 1912) была опубликована посмертно.

В поэзии Гейм выступает внимательным учеником Ш. Бодлера, П. Верлена, А. Рембо, Э. Верхарна. Он пересоздает их образы на немецком языке, добавляет им жесткости и натуралистичности. Офелия Рембо, «лилией плывущая по реке», у Гейма предстает и «засыпающей птицей», «лебедем» («ein Vogel, der entschlafen will / Der Schwane Fittich uberdacht sie weiB», «как лебедь засыпающий, она, / Расправив крылья белые плывет», пер. И. Болычева), и утопленницей «с болотными крысятами, свившими гнездо в ее волосах » («Im Haar ein Nest von jungen Wasserratten») и «белым угрем на груди» («Ein langer, weiBer Aal / Schlupft iiber ihre Bmst»). Плыть геймовской Офелии доводится не только среди затихшей прекрасной природы (как у Рембо), но и мимо грохочущих городов, где над людьми-муравьями царствует жестокий Молох («ein Kran mit Riesenarmen draut, / Mit schwarzer Stirn, ein machtiger Tyrann, / Ein Moloch, drum die schwarzen Knechte knien», «занес кулак / Гиганторукий бог — подъемный кран, / Тиран, Молох железный с черным лбом / Над сонмом черных, павших ниц рабов», пер. И. Болычева). Экспрессионизм Гейма — это французский символизм с форсированным звуком, с увеличенной яркостью изображения.

Город — главный персонаж поэзии Гейма. Это вместилище темных и беспощадных сил, средоточие бесноватых толп, которые вольно или невольно отдали себя во власть демонов («Демоны городов», Die Damonen der Stadte, 1910). Горожане редко предстают поодиночке, однако все они не могут избавиться от чувства потерянности, излечиться от пагубного неведения и слепоты. Их удел — неотвратимая гибель («Слепые женщины», Die blinden Frauen, 1911).

Как и Верхарну, Гейму свойственен эпический размах. Почти в каждом стихотворении перед читателем открывается трагическая панорама, которую удивительным образом можно сразу охватить взглядом, не упустив мельчайших деталей. Вместе эти картины складываются у Гейма в единое апокалипсическое видение:

Auf einem Hauserblocke sitzt er breit.
Die Winde lagern schwarz um seine Stim.
Er schaut voll Wut, wo fern in Einsamkeit
Die letzten Hauser in das Land verirrn.
Vom Abend glanzt der rote Bauch dem Baal,
Die groBen Stadte knieen um ihn her.
Der Kirchenglocken ungeheure Zahl
Wogt auf zu ihm aus schwarzer Tiirme Meer.
{Der Gott der Stadt, 1910)

Под ним квартал, раздавленный в пыли. Вокруг его чела — лишь ветров тьма. Туда глядит он, где в пустой дали Бегут в поля последние дома. Ваала рдеет чрево. Городов Коленопреклоненный хоровод. Несметное число колоколов Из чернобашенных морей встает. («Бог города», пер. Б. Скуратова)

В стихах Гейма всегда чувствуется высочайшее напряжение и даже надрыв, но отсутствует обреченность. Поэт застыл над бездной, он охвачен тягчайшими предчувствиями, однако вселенские катастрофы обещают быть величественными, так что Гейм наполнен не столько ужасом или усталостью, сколько ожиданием. Культ трагической красоты, исповедуемый Геймом, добавляет к этому ожиданию элемент экстаза: мир перед крушением переживает предзакатное цветение, на краю гибели он приобретает неизъяснимую прелесть. Важная черта поэзии Гейма — ее ориентация на изобразительное искусство. Многие стихотворения вторят полотнам И. Босха и П. Брейгеля Старшего, чудовищные фантомы вторгаются в идиллические пейзажи, отсветы адского пламени падают на лица детей, цветы, колосья. Некоторые геймовские стихи отсылают читателя к полотнам В. Ван Гога (например, «Узники», 1911).

Как правило, произведения Гейма лишены самодостаточности. Они нуждаются в уточнении, продолжении, существуют в нескольких вполне законченных вариантах. Поэт словно не может поставить точку и создает одно творение, не в силах расчленить его на фрагменты. В этом, возможно, не до конца объяснимом для самого Гейма поэтическом методе проявляется установка на стихийность, бессознательность творчества, его дионисийскую природу. Есть в этом и некоторая незрелость. Поэтическому дару Гейма не удалось развиться в полной мере.

Творчество Георга Тракля (Georg Trakl, 1897- 1914) часто сближают с экспрессионизмом благодаря эмоциональному воздействию, которое оно оказывает на читателя. Сумерки, тление, распад — неизменный фон траклевских стихов, не чужда ему и эстетика уничтожения. Однако внятная этическая нота, тема греха и искупления все же выводит поэзию Тракля за пределы экспрессионизма.

Тракль родился в Зальцбурге, его отец занимался торговлей скобяными изделиями. Поэт очень рано осознал свое призвание и уже в гимназические годы, став членом литературного объединения, написал две трагедии (рукописи утрачены). Не закончив гимназии, в 1905 г. Тракль устроился на работу в аптеку, где пристрастился к наркотикам. В 1908 г. поступил в Венский университет для изучения фармакологии, а годом позже подготовил к печати свои ранние, по большей части подражательные, стихотворения, однако света они не увидели. С 1910 г. находился попеременно на военной и гражданской службе. Поэтическая известность пришла к Траклю в 1912 г., в 1913 г. он издал свою первую книгу «Стихотворения » (Gedichte). Вторую, «Себастьян во сне» (Sebastian im Traum, 1915), поэту уже не было суждено увидеть. Сразу после начала Первой мировой войны Тракль был призван в армию. В сентябре 1914 г. он принял участие в ожесточенном сражении под Гродеком в Галиции, как санитар оказал помощь десяткам тяжелораненых. 8 октября после попытки самоубийства его направили в гарнизонный госпиталь Кракова для психиатрического освидетельствования. 3 ноября 1914 г. Тракль умер при до конца не выясненных обстоятельствах, возможно, после принятия чрезмерной дозы кокаина.

Всю жизнь Траклю сопутствовало обостренное чувство вины, будущее казалось ему неопределенным, но тем выше была потребность исполнить свое предназначение в поэзии.

Развитие Тракля в чем-то параллельно рильковскому: вначале (до 1910 г.) он производит впечатление одаренного версификатора, осваивающего самые разные пласты немецкой (Гёльдерлин, Ницше, Рильке, Гофмансталь) и французской (Бодлер, Рембо) поэзии. В 1910— 1912 гг. Тракль начинает вырабатывать собственную поэтику.

В ее основе — стремление достичь цельности впечатления посредством жесткой стихотворной техники. Тракль полагает, что каждая строфа должна представлять собой особый поэтический образ, складывающийся из четырех строчек-фрагментов. Скрепляют эти фрагменты точные или диссонансные опоясывающие рифмы. Подобная строгая конструкция используется, например, в первых строфах сонета «Распад» (Verfall, 1913):

Am Abend, wenn die glocken Frieden lauten,
Folg ich der Vogel wundervollen Fliigen,
Die lang geschart, gleich frommen Pilgerziigen,
Entschwinden in den herbstlich klaren Weiten.
Hinwandelnd durch den dammervollen Garten
Traum ich nach ihren helleren Geschicken
Und fuhl der Stunden Weiser kaum mehr riicken.
So folg ich liber Wolken ihren Fahrten.

Под вечер в церкви в колокол звонили.
В осеннем небе пролетали птицы.
Как будто богомольцев вереницы
К святым местам над головою плыли.
И в сумерках мне грезилось: отныне
И я причастен их крылатой доле,
И больше нет ни времени, ни боли —
Есть только путь в заоблачной равнине,
(пер. И. Болычева)

Колокольный звон (мысли о Боге) и пролетающие птицы (движение) объединены в образе «каравана пилигримов», неотделимого от «светлых осенних просторов». Однако заключительные строки сонета вытесняют видение «светлого паломничества» и вводят тему «распада». И этот новый образ — сумма нескольких, вполне обособленных, строчек:

Da macht ein Hauch mich von Verfall erzittern.
Die Amsel klagt in den entlaubten Zweigen.
Es schwankt der rote Wein an rostigen Gittern,
Indes wie blasser Kinder Todesreigen
Um dunkle Brunnenrander, die verwittern,
Im Wind sich frostelnd blaue Astern neigen.

Но вздрогнул я: на всем печать распада.
Корявых грабов остовы сухие.
В кровавых листьях ржавая ограда.
И блеклые, как девочки больные,
Поникли вдоль пустых дорожек сада
В ознобе смертном астры голубые.

Как и Рильке, Тракль стремился к ограничению поэтического пространства, на его взгляд, замкнутость образа пропорциональна его глубине. Со временем Тракль приходит к выводу, что единству впечатления способствует также постепенное удаление из стихов субъективного начала. «Я» поэта, внятно заявляющее о себе в «Распаде », в других стихотворениях лишается голоса, «строки-комментарии » (в процитированном сонете это пятая, шестая и девятая) выпускаются, а образы сталкиваются напрямую, без предварительной «подготовки» их сближения: «Der Bauern braune Stirnen. Lange tont / Die Abendglocke; schon ist frommer Brauch, / Des Heilands schwarzes Haupt im Dornenstrauch, / Die kiihle Stube, die der Tod versohnt» («У землепашцев замшевые лбы. / Вечерний звон. Мольба безмолвных уст. / Главу Спасителя язвит терновый куст, / И комнаты покойны, как гробы» (Im Dorf, «В деревне», пер. В. Фадеева).

В конечном итоге, подобно Рильке, Тракль желает достичь универсальной системы поэтического выражения.

В последние месяцы 1912 г. в творчестве Тракля происходит перелом. Он берется за создание новой, так называемой «темной», ассоциативной поэтики, экспериментирует со свободным метром, интонационными и смысловыми интервалами (в 1915 г. было отмечено Рильке в письме Л. фон Фикеру). Развитие ритмических периодов начинает опережать образование семантических связей, стихотворение строится по музыкальным законам. Поэт словно хочет выйти за пределы обычного языка, чтобы неосвоенную, как бы пустующую словесную матрицу заполнило неожиданное откровение. В отличие от Рильке, Тракль практически не допускает «вызревания» слова — его поэзия находится в безостановочном движении, мотивы сменяют друг друга, чередуются оппозиции: темнота — просветление, преддверие ада — солнце, конец — начало. «Die Blaue meiner Augen ist erloschen in dieser Nacht» («Голубизна моих глаз в эту померкла ночь» — Nachts, «Ночью», пер. С. Аверинцева); «Schon dammert die stirne dem sinnenden Menschen. / Und es leuchtet ein Lampchen, das gute, in seinem Herzen» («Сумрак объемлет чело, погруженное в думы, / И огонек, благодать, зажигается в сердце» — Gesang des Abgeschiedenen, «Песнь отрешенного», пер. О. Бараш); «Ein strahlender Jungling / Erscheint die Schwester in Herbst und schwarzer Verwesung» («Словно сияющий отрок, / Явилась сестра в осеннем, в черном истленье» — Ruh und Schweigen, «Покой и безмолвие », пер. С. Аверинцева).

Подобно Рильке («Дуинские элегии», «Сонеты к Орфею»), Тракль создает собственную сложную мифологию — мифологию страдания. Если на мгновение перенести слово Тракля в поэтический мир Рильке, то можно сказать, что там его голос звучит как бы со дна «Элегий» — их нижней, горестнейшей, точки, где поэзия вплотную соприкасается с небытием. Однако этим сходство и с Рильке, и с поэтами-экспрессионистами исчерпывается. Тракль не стремится, как Рильке, преодолеть страдание — он отдается ему, пытаясь уловить в его черноте свет. Недаром центральный образ его поэзии — «грезящий» Святой Себастьян. Римский воин, пронзенный стрелами за свою веру, предстает у Тракля не страдающим ради Христа, но как бы погруженным в блаженное забытье. В понимании Тракля, отождествляющего себя со своим героем, страдание не столько очищает Себастьяна, сколько отрешает его от мира, где он чужой, дает ему духовную свободу.

Frieden der Seele. Einsamer winterband,
Die dunkeln Gestalten der Hirten am alten Weiher;
Kindlein in der Hiitte von Stroh; о wie leise
Sank in schwarzem Fieber das Antlitz hin.
Heilige Nacht.
О wie leise stand in dunkler Seele das Kreuz auf.
(Sebastian im Traum, 1915)

Покой души. Одинокий зимний вечер.
Темные фигуры пастухов у пруда.
Дитя под соломенной крышей: о, как тихо
В черной лихорадке исчезал облик.
Святки.
О, как тихо в темной душе воздвигался крест.
(«Себастьян во сне», пер. В. Топорова)

Другие герои поэзии Тракля в чем-то сходны с образом св. Себастьяна. Это Орфей, Элис (персонаж Э. Т. А. Гофмана, юноша, зачарованный подземным царством), Гелиан. Последнее имя составлено из слов «Гелиос» (греческое божество света), Helianthus («солнечный цветок», подсолнух), Heiland («Спаситель»). Символ отчуждения в поэзии Тракля — Каспар Хаузер (1812 — 1833), реальный юноша, неизвестно откуда появившийся в 1828 г. в Нюрнберге. По-видимому, для Тракля проведший все детство в заточении, никогда не знавший дневного света и не умевший говорить Каспар был олицетворением не только зловещей тайны своего рождения (позже он был убит на улице — заколот ножом), но и поэзии «тонкой кожи» (ср. верленовский образ в стихотворении «Гаспар Хаузер поет», Gaspard Hauser chante, 1881). Соответственно, хотя «пришелец» Каспар и не отделяет себя в слове от постигаемой шаг за шагом повседневной жизни и природы, все его отношения с миром обречены и ему по-своему уготована участь Св. Себастьяна: «Ernsthaft war sein Wohnen im Schatten des Baums / Und rein sein Antlitz... /... Ihm aber folgte Busch und Tier, Haus und Dammergarten weiGer Menschen / und sein Morder suchte nach ihm» («Серьезна была его жизнь в тени деревьев, / И светел лик... / ... За ним следили кусты и звери, / Дома и сумрачные дворы белых людей, / И его убийца» — Kaspar Hauser Lied, «Песня Каспара Хаузера», пер. И. Болычева).

По контрасту с экспрессионистами, зрелая поэзия Тракля проникнута тишиной. За ней — страдание. Однако поэт не возвышает голос, не прибегает к шоковым средствам, он приемлет боль, находит в ней красоту (Untergang, 1—5 Fass., «Гибель», 1 — 5 ред.; An Novalis, 1 — 2 Fass., «К Новалису», 1 — 2 ред.).

Как уже было сказано, вина — неотъемлемый компонент духовного и поэтического мира Тракля (самым значимым для него писателем был Ф. М. Достоевский; опубликованное в 1915 г. стихотворение «Соня» со всей очевидностью отсылает читателя к Сонечке Мармеладовой). В некоторых стихах поэта живет его подруга по несчастью, а, точнее, траклевский женский двойник, Сестра, принимающая гибель от брата, с которым она связана порочной кровной связью (некоторые комментаторы отождествляют этот персонаж с сестрой поэта Маргаретой Ланген-Тракль, 1892— 1917). Тема страдания получает у Тракля и другое, метафизическое, прочтение. Связано оно с признанием того, что грех человеческого бытия поэзия искупить не в силах. Ей доступно лишь «неполное раскаяние». Однако другого пути Тракль-поэт для себя не видит. В итоге его Марцелл, персонаж прозаического диалога «Мария Магдалина» (Maria Magdalena, 1913), не приходит вместе с женами-мироносицами на Голгофу, хотя догадывается, что там распинают Спасителя. Душа Марцелла «молчит», и он в отдалении, как посторонний, довольствуется лишь слабым отблеском «пламени», падающего с облаков на землю: «... wie es in den Wolken seltsam dunkel gliiht. Man konnte meinen, daB hinter den Wolken ein Ozean von Flammen loderte» («... там, за тьмой облаков, что-то пылает. Можно подумать, что за облаками бушует океан пламени»).

На фоне трагического визионерства экспрессионистов неоклассические поиски немецкого символизма выглядят чуть ли не традиционно и консервативно. По этому пути, представленному во Франции прежде всего С. Малларме, пошел в Германии крупнейший поэт старшего поколения Стефан Георге (Stefan George, 1868—1933). Стефан (Антон) Георге родился в Рюдесхайме, ныне пригороде Бингена. Он был сыном преуспевающего виноторговца, отцовское состояние позволило ему получить блестящее образование, совершать многочисленные поездки по Европе и почти до самого конца жизни вести безбедное существование. Однако принадлежность к бюргерству была Георге неприятна, он ощущал себя аристократом духа, «магом», «пророком». Вполне по-символистски Георге с молодости занимался «жизнестроительством», со временем создав вокруг себя узкий крут «посвященных», ценителей Слова.

После учебы в дармштадтской гимназии Георге изучал филологию, философию и историю искусства в Берлинском университете (1889—1890), путешествовал по Швейцарии, Италии, Испании и Франции, позже посетил Бельгию и Англию. Он познакомился с П. Верленом, А. де Ренье, О. Роденом, но определяющее значение для него имела встреча с С. Малларме, чьи творческие принципы, наряду с философией Ф. Ницше, были особенно ему близки. Тесные отношения связывали Георге и с Г. фон Гофман- сталем. Георге был блестящим переводчиком, создал великолепные немецкие версии Д. Г. Россетти, А. Ч. Суинберна, Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме, Верхарна, а также «Божественной комедии » Данте и шекспировских сонетов. Кружок Георге напоминал греческий ликей, с тем единственным отличием, что слово Мастера (как звали Георге) не подвергалось сомнению. Из участников кружка (George-Kreis) можно выделить критика и историка литературы Ф. Гундольфа (1880— 1931), литературного душеприказчика Георге Р. Бёрингера и художника М. Лехтера, разработавшего особые принципы оформления стихов Георге — с минимальным количеством прописных букв и пунктуационных знаков.

Георге презирал все проявления литературного ремесленничества и, чтобы не иметь к нему никакого касательства, создал для изложения своих взглядов на искусство журнал «Страницы искусства » (Die Blatter fur die Kunst, 1892—1919), где печатались также Г. фон Гофмансталь, М. Даутендей, Г. Фольмёллер, Э. Бертрам и др. Название журнала представляло собой перевод «Ecrits pour l"Art» («Письма об искусстве поэзии») Малларме.

Иногда кружок Георге описывают как общество эстетов, между тем для Георге это было прежде всего «мужское братство» (Mannerbund), где «тонкость слуха» и «твердость слова» сочетались с физической крепостью. В 1903 г. в Мюнхене Георге встретил четырнадцатилетнего Максимилиана Кронбергера, который вскоре скончался. Прославленный в стихах Георге под именем Максимин этот юноша стал для поэта символом юного бога, Мессии, несущего свет и гармонию всему человечеству. Максимину посвящены книги стихов «Седьмое кольцо» (Der siebente Ring, 1907), «Звезда Союза » (Der Stern des Bundes, 1913).

После Первой мировой войны пророческий пафос Георге приобрел характер социальных ожиданий. Как когда-то Гёльдерлин, поэт надеялся на возникновение в Германии «нового царства», новой Эллады, в которой последователи нового Мессии должны объединиться в мистическую «церковь». Эти ожидания отражены в книге «Новое царство» (Das neue Reich, 1928). Среди носителей национал- социалистской идеологии нашлись те, кто готов был записать Георге в свои ряды, но таинственное «мужское братство» не укладывалось в стандарты Третьего Рейха, о чем не преминули объявить другие поборники нацизма. После прихода Гитлера к власти Георге уехал в Швейцарию. Умер он 4 декабря 1933 г. близ Локарно.

Ранние книги стихов Георге — «Гимны» (Hymnen, 1890), «Паломничества » (Pilgerfahrten, 1891), а также цикл стихов «Лльгабал» (Algabal, 1892) 3 утверждают всевластие художника, представляют творчество как священнодействие. Весь мир целиком принадлежит поэту, его магии повинуются звуки и краски:

Errichtet er die glorreich grosse tat:
Er nahm das gold von heiligen pokalen,
Zu hellem haar das reife weizenstroh,
Das rosa kindern die mit schiefer malen,
Der wascherin am bach den indigo.
(Ein Angelico)

Возводит он деянье, как собор.
Он взял, чтоб лился локон золотистей,
Потиров злато и пшеницы зной;
Тон алый взял у робкой детской кисти,
Индиго тон — у прачки над волной.
(«Творение фра Анджел и ко»,
пер. А. Карельского)

В «Книге пастушьих и хвалебных стихов, преданий и песен, висячих садов» (Die Biicher der Hirten- und Preisgedichte, der Sagen und Sange, und der hangenden Garten, 1895) и собрании стихов «Год души» (Das Jahr der Seele, 1897) ритуальная сторона творчества отходит на задний план. Георге как бы сужает поле поэтического зрения, его интересует отделка стиха, орнаментальная сторона поэзии, подбор эпитетов. В этих стихотворениях нет почти никакого действия, пространство — замкнуто, голос поэта звучит приглушенно. Гофмансталь назвал подобную стилистику «укрощен- ностью жизни».

Wenn ich heut nicht deinen leib beruhre
Wird der faden meiner seele reissen
Wie zu sehr gespannte sehne.
Liebe zeichen seien trauerflore
Mir der leidet seit ich dir gehore.
Richte ob mir solche qual gebtihre-
Kiihlung sprenge mir dem fieberheissen
Der ich wankend draussen lehne.

Только б тела твоего коснуться —
А иначе нить души порвется,
Как струна, натянутая туго.
Черный креп мне стал любви приметой
С той поры, как я в неволе этой.
Пореши, как к жизни мне вернуться,
Дай прохладной влаги из колодца
Изнемогшему от зноя другу.
(пер. А. Карельского)

Komm in den totgesagten park und schau:
Der schimmer ferner lachelnder gestade,
Der reinen wolken unverhofftes blau
Erhellt die weiher und die bunten pfade...
Vergiss auch diese leztenastern nicht,
Den purpur um die ranken wilder reben,
Und auch was iibrig blieb von grunem leben
Verwinde leicht im herbstlichen gesicht.

Взгляни на парк — еще не умер он:
Как дальний брег в лазури океана,
Те облака, и стынущий затон
Весь озарен их синевой нежданной...
Той астры не забудь белесый блик,
Той дикой лозы пурпурное тело —
И все, что чудом не отзеленело,
Прими без боли в свой осенний лик.
(пер. А. Карельского)

Появившиеся у Георге сомнения в своих «магических», проповеднических способностях выражаются и в обращении к эстетике галантного века: «пастушеские» стилизации требуют от поэта решения задач чисто формального характера.

В следующей двухчастной книге стихов — «Ковер жизни. Песни сна и смерти» (Der Teppich des Lebens und die Lieder von Traum und Tod, 1899) — Георге снова выступает в роли пророка. Это «предрассветная» пора «предчувствия» мессии, ангел приносит поэту весть о его скором приходе.

Dem markt und ufer gelte dein besuch
Der starken und der schlanken sehne schnellen
Der menge sturmen jauchzen lied und spruch
Der nackten glieder gleiten in der wellen.
Zu neuer form und farbe wird gedeihn
Der streit von mehsch mit mensch und tier und erde
Der knaben sprung der madchen ringelreihn
Und gang und tanz und zierliche geberde.
Doch ist wo du um tiefste schatze freist
Der freunde nachtiger raum — schon schweigt geplauder
Da bebt ein ton und eine meine kreist
Und schiitteln mit der offenbarung schauder.
Da steigt das machtige wort — ein grosses heil —
Ein stern der auf verborgenen furchen glimmert
Das wort von neuer lust und pein: ein pfeil
Der in die seele bricht und zuckt und flimmert.

Сойди равно на торжище и брег,
К смятенью толп и их ристалищ бурных,
Дрожанью тетивы, сверканью рек,
Скольженью тел нагих в волнах лазурных.
Придай и форму новую и цвет
С землей и зверем тяжбе человечьей,
Задору дерзких юношеских лет,
Красе девичьей поступи и речи.
Но самый потаенный клад сокрыт
В содружестве ночном... Лишь смолкнут пренья —
Зов прозвенит, и лица озарит
Мечтой и мукой трепет откровенья.
То Слова — спаса глас; звезда взошла
И над незримой бороздой витает.
В ней блеск и боль: священная стрела,
Что в грудь разит, трепещет и мерцает.
(пер. А. Карельского)

В сборник «Седьмое кольцо» Георге поместил посвящение-апологию Ницше, в котором проводит важное для себя разделение — «новый дух» должен не пророчить, а петь. Ошибка Ницше, по Георге, состояла в том, что он не вполне доверился поэзии, а только она может преобразить богооставленную действительность. Поэт, мистическим образом покорный и покровительствующий богу Максимину, призван нести свет миру.

В книгах «Звезде Союза» и «Новом царстве» Георге занимается проблемой объективации своего пророчества, поиском его общественного применения (разумеется, пользуется он для этого своим традиционным словарем). У поэта «тонны золота рассыпаны в пыли» (Tonnen puren golds verstreut im staub, пер. А. Карельского), все дело в том, чтобы подвигнуть юных и отважных прийти за этим богатством. Проблема, которая остается для Георге нерешенной, — это полнота соответствия его Слова тому Делу, для которого он предназначен. В стихотворении «Слово» (Das Wort) подобное сомнение высказывается следующим образом:

Wunder von feme oder traum
Braucht ich an meines landes saum
Und harrte bis die graue norn
Den namen fand in ihrem born —
Drauf konnt ichs greifen dicht und stark
Nun blunt und glanzt es durch die mark...
Einst langt ich an nach gutter fahrt
Mit einem kleinod reich und zart
Sie suchte lang und gab mir kund:
„So schlaft hier nichts auf tiefem grund"
Worauf es meiner hand entrann
Und nie mein land den schatz gewann...
So lernt ich traurig den versicht:
Kein ding sei wo das wort gebricht.

Тьму чудес из дальних стран и грез
Я к ногам страны своей принес.
Ждал седую норну, чтоб она
Им на дне сыскала имена, —
И теперь, обретши плоть и лад,
Над моей землей они горят.
Снова в путь — и вот в руке моей
Чудный камень, нет его ценней.
Жду-пожду — и слышен голос мне:
«Нет тому названья в глубине».
И пуста рука, пуста мечта,
И страна моя без ней пуста.
Горестный урок на склоне лет:
Слова не нашлось — и вещи нет.
(пер. А. Карельского)

Ограниченность возможностей слова — тяжкое признание для символиста, грезящего о преображении мира силой своего искусства. Подводя итог, можно сказать, что творчество Георге являет собой уникальный пример автономности поэзии, принципиально замкнутой для всего «нового». Поэтика Георге отстаивала принцип высокого герметизма, за которым должна была открыться бесконечная реальность, так и не обретшая сколько-нибудь конкретных очертаний. Возможно, именно из-за изолированности своей поэзии Георге пытался отыскать ей параллель в области социальной утопии.

Литература

Хольтхузен Г. Э. Райнер Мария Рильке: Пер. с нем. — Челябинск, 1998.

Карельский А. В. Райнер Мария Рильке. О лирике Рильке // Карельский А. В. Хрупкая лира. — М., 1999.

Пестова Н. В. Лирика немецкого экспрессионизма: Профили чужести. — Екатеринбург, 1999.

Базиль О. Георг Тракль: Пер. с нем. — Челябинск, 2000.

Седакова О. А. Заметки и воспоминания о разных стихотворениях, а также Похвала поэзии; Новая лирика Райнера Мария Рильке // Собр. соч.: В 2т. - М. , 2001. - Т. 2.

Stefan George in seiner Zeit / Hgb. von R. -R. Wuthenow. — Stuttgart, 1980.

Stefan George und die Nachwelt / Hgb. von R. -R. Wuthenow. — Stuttgart, 1981.

Schiinemann P. Georg Heym. Autorenbiicher. — Miinchen, 1986.

Cid A. Mythos und Religiositat im Spatwerk Rilkes. — Berlin, 1992.

Vietta £., Kemper H. -G. Expressionismus. — Miinchen, 1994.

Pariser Trakl-Symposium. — Innsbruck, 1995.

Winkler B. Zwischen unendlichen Wohllaut und infernalischen Chaos: Vertonungen von Georg Trakls Lyric. — Wien; Salzburg, 1998.

Winkler B. Die zarte, aber helle DifTerenz. Heidegger und Stefan George. —Frankfurt a. M., 1999.

Ryan J. Rilke, Modernism and Poetic Tradition. — Cambridge, 1999

Примечания

1 Названы элегии по имени замка Дуино на Адриатическом море, располагавшегося неподалеку от Триеста; владелицей замка была княгиня Мария фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ (1855— 1934). Рильке бывал в Дуино в 1910—1912 гг.; в 1912 г. там были созданы две первые элегии и фрагменты нескольких последующих; поэт работал над элегиями в 1913-м (третья) и 1915-м годах (четвертая), но завершил цикл только в 1922 г.

2 Представление об экспрессионизме в немецкой поэзии дают две его наиболее заметные антологии: «Сумерки человечества» (1919) и «Товарищи человечества» (1919). В первой из них представлены поэты-визионеры, «эстеты», во второй — главным образом, социал-демократы, либералы, пацифисты; см.: Сумерки человечества: Лирика немецкого экспрессионизма: Пер. с нем. — М., 1990.

3 Альгабал (Гелиогабал) — римский император (218 — 222), сириец по происхождению, жрец солнечного божества, имя которого носил и культ которого пытался насадить в Риме; за годы недолгого правления приобрел репутацию чуть ли не самого развратного и бездарного правителя империи; символистами этот персонаж часто трактуется как гордый и одинокий дух, стремящийся преодолеть земную косность.